Однажды в маленькой черной деревушке в маленькой черной церквушке было венчание. К тому времени у Бекки в голове, непонятно уж как, сложилось убеждение, что все люди в округе приобрели этот проклятый цвет — рассеянная в воздухе невидимая черная пыль мало-помалу изменила их облик, въелась в кожу, въелась в душу. Ее фантазии приобрели новый, устрашающий характер: однажды ей приснилось, что жители деревни — ее родители и все ее знакомые — растаяли и смешались с окружающими скалами, и именно их окаменелые кости и зубы виднеются теперь на разломах горной породы. Порой Бекки даже боялась залива, но чаще он притягивал ее какой-то гипнотической силой. Нельзя сказать, что она о чем-либо думала, сидя там, на черных камнях; просто в мозгу проносились живые, но непонятные образы…
Она вдруг взяла и обрезала свои темные волосы. Пораженная новым обликом, увиденным в расколотом и покрытом пятнами зеркале, Бекки все укорачивала и укорачивала волосы, покуда не стала похожа на буйных деревенских мальчишек — рыбацких сыновей. И все время ее не оставляло ощущение, что она в ловушке, стиснута чем-то со всех сторон — ни повернуться, ни вздохнуть свободно. Словно кругом невидимые прутья — как в корзинке для омаров, которых она столько перетаскала в своей жизни. Ее мирок был замкнут со всех сторон, его границами были обступившие залив холмы, голос священника, угрозы отца. Один только Белый Корабль был подлинно свободен, и она уплывала на нем — прочь, прочь, прочь!.. В брожении жизненных соков, свойственных подростковому возрасту, Белый Корабль был одним из главных ферментов. Будто за мистическим горизонтом поблескивала некая истина — доступная ее пониманию, но… недоступная.
Бекки продолжала время от времени бегать на свидания с яхтой, подсматривая за ней из-за кустов куманики над заливом.
Теперь ее привлекало само море. По ночам или свинцово-серым утром она сбрасывала платье за глыбами камней, входила в воду, которая поначалу казалась ледяной, и отдавала свое тело волнам, качавшим ее, толкающим к берегу. В такие моменты чудилось, что залив взбешен ее своеволием, ибо, сбросив с себя всю одежду, Бекки каким-то образом высвобождалась из тюрьмы замкнутого пространства, но окружающие холмы только что не ерзали от нетерпения схватить и сжать ее, и выдавить из нее дух непокорства. Напуганная, она выбегала на берег, вскальзывала в платье и чувствовала успокоение, потому что скалы будто раздавались в стороны, прекращали гневаться. Бунт оказывался в очередной раз подавлен.
А заодно она и плавать научилась.
Эти заплывы были сами по себе загадкой; Бекки инстинктивно предполагала, что ни отец, ни церковь не одобрили бы ее поведения. Она стала избегать отца Энтони, но во время служб некуда было деться от глаз на иконах и взгляда Христа с большого распятия над алтарем — они смотрели с таким упреком, с таким осуждением! Своим плаванием она неким иррациональным образом оскверняла свое тело, как бы отдавалась Белому Кораблю, который тоже плавал по водной стихии. Бекки стремилась к самовыражению, и море ей давало возможность выразить себя. Зато ее не оставляло неясное смущение, уверенность в грехе, словами неопределимом, а потому вдвойне страшном — и втройне прельстительном. Теперь она боялась исповедальни, делала крюк, чтобы даже мимо не проходить. И избегала любых прикосновений к своему телу — не только случайных, скажем, в церковной толпе, но даже трения собственной одежды о тело — при ходьбе, наклонах, при работе. Она словно очерчивала предел, который зло не смело переступать, дабы хоть как-то ограничить подстерегающую опасность, навстречу которой рвалась душа.
И вот как-то исподволь родилась мысль, нежданная и нежеланная. Мысль, что только Белый Корабль способен спасти ее от самой себя. Он один способен умчать ее по воздуху прочь от этих поганых скал в мир более светлый и радостный. Откуда он является? И куда таинственно пропадает?
Священник бормотал какие-то слова над могилой матери; Боженька сурово глядел с небосвода; однако Бекки знала, что матушка просто попала в еще более страшные тиски, которые окончательно сомнут ее и превратят в кусок черного сланца.
Корабль вернулся.
На сей раз у нее все внутри оборвалось от страха и неуверенности. Прежде бездумная вера ребенка не задавала вопросов: Корабль уплыл, но Корабль непременно вернется. Теперь, повзрослев, Бекки знала, что вещи имеют свойство изменяться, зачастую необратимо. Однажды Корабль исчезнет навсегда.
Вслед за периодом познания зла наступил период равнодушия — и именно тогда Бекки ощутила себя воистину проклятой.
Ночью накатил такой ужас перед непоправимой потерей мечты, что она бесшумно встала и дрожащими руками оделась. Внизу кашлял во сне маленький брат. Сердце бешено колотилось, но какая-то сила звала — вперед, вперед. Бекки вылезла на крышу и спустилась вниз по приставной лестнице. Внутри все стонало: вот сейчас я приду к заливу и увижу, как Белый Корабль снимается с якоря и уплывает, уплывает навсегда!
Деревушка спала — ни звука, ни огонька. Темно хоть глаз выколи. Только на востоке небосвод чуть серел в предвестии далекого еще рассвета. Там чернела колокольня с ушастыми чудовищами, из пастей которых в дождь хлестала вода.
Бекки перебежала по мосту через ручей — и сразу открылся вид на зеркальную гладь бухты, где черной тенью стоял призрачный Корабль. Спустилась вниз, к воде, ощутила ступнями, а потом и икрами леденящие удары волн; со стороны яхты доносились голоса, скрип лебедки.
Внезапно брызнул дождь, но она ни на что не обращала внимания, а упрямо шла вперед — скоро вода достала до пояса, и она поплыла, опять-таки не сознавая, что уже плывет. Она ритмично работала руками и ногами — как бы в полусне, и казалось, что она может плыть так за Белым Кораблем хоть на край света. Бекки не замечала такого пустяка, как растущая боль в плечах. А впереди тень корабля укоротилась — он развернулся в сторону моря.
Все, все в жизни недоразумение: и то, что она живет здесь, и то, что море глубоко, а горы высоки и до корабля так далеко, что не доплыть, хоть он уже близко. Вода попала в нос, кинжальная боль в легких — и разом она испытала что-то вроде упоительного оргазма; Бекки вскрикнула — и уже окончательно начала тонуть, забилась, завизжала. Она то выныривала, чтобы глотнуть воздуха, то погружалась снова, все безвозвратней…
Над ней звучали чьи-то голоса, резкие приказы.
Потом она ощутила чужие руки на своих плечах — ее тащили за платье, материя рвалась, Бекки опять уходила под воду. Наконец ее вытащили на палубу, перевернули ничком на досках.
— Та самая!..
— Чертова рыбацкая дочка!
Слова доносились так, словно она все еще была под водой. Бекки лежала с единственной мыслью, что совершила нечто страшное.
Ее завернули в принесенные одеяла; она еще сумела сесть, выплевывая воду, но когда ее понесли вниз, в каюту, в голове все окончательно смешалось, и она провалилась в черную пропасть.
…Закутанная в одеяла, Бекки лежала тихо-тихо — так не хотелось открывать глаза! Но все равно скоро придется вставать, растапливать печь, ставить на плиту овсянку для завтрака. Дом слегка покачивался, приятно, будто живой; под самыми свесами крыши плескалась вода… Сон все не кончался и не кончался. Она ворочала головой на подушке, что-то сердито бормотала, потом высвободила руку из-под одеяла и коснулась волос, еще липких от соленой воды. Пальцы убежали обратно под одеяло и обнаружили наготу тела. Спать голой уже само по себе было грехом. Она фыркнула и только уютнее свернулась калачиком: пусть снится, а я сплю и ничего не знаю!
Какими только звуками не наполняла каюту шумящая за бортом вода! И журчанием, и серебристым смехом, и треньканьем, и чмоканьем… Бекки словно что толкнуло, и она поспешно открыла глаза. Проснувшись, она тут же все вспомнила. Девочка в панике вскочила и стукнулась макушкой о потолок каюты, который был всего в двух футах над ней. Еще не совсем придя в себя, она потирала ушибленное место и смотрела на солнечных зайчиков, резвившихся на низком потолке. Каюта находилась в непрестанном движении, — Бекки обратила внимание, что при крене желтый дождевик, висящий на крюке в переборке, отходит под углом от стены. Пропорции каюты казались искаженными — она лежала за шестидюймовым бортиком, который не давал ей скатиться на пол во время качки.