Так начались их знакомство и занятия[222]. Брат решил за эти уроки написать портрет Екатерины Александровны[223].
И как хорош был этот портрет! Увы, пропавший… К счастью, сохранилось фото с портрета, сделанное в Русском музее за время пребывания там трехсот работ брата в период 1929–1930 годов.
В декабре 1913 года в театре «Луна-парк» была поставлена трагедия «Владимир Маяковский». Исполнителями были не профессиональные актеры, а любители и учащиеся. В роли Поэта выступил сам Маяковский, он же был режиссером спектакля. Декорации писали Филонов (к прологу и эпилогу) и И. Школьник[224]. Сестра Мария Николаевна и я помогали брату. Хорошо помню, как мы трудились над какой-то огромной «слезой»[225], что еще мы делали теперь уже и не помню.
Интересно, какую оценку спектаклю дали Мгебров[226], Николай Тихонов, Н. Асеев. <…> Вот отзыв Н. Тихонова: «…Стена была расписана художником ужасного левого направления и столь страшно, что прямо на вас бросалась с разинутой пастью отвратительная селедочно-крокодиловая голова реакции, глотающая целые народы, а над ней возвышался череп империализма, какие-то кровавые черви вылезали из его глазниц, там было еще что-то сиренево-вопиющее и густо-шерстистое, вроде волчьего оскала, там была и ослица, нарисованная так, что она падала на сидящего напротив; язык ее свисал до земли, она смотрела огромными человеческими, женскими глазами, из которых сыпались лиловые, как сливы, слезы… с этим собранием кошмаров. И действительно, как вы ни отворачивались, как ни смотрели на сцену, вы все время чувствовали эти глаза, эту пасть, щелкающую над ухом, а черви, вам казалось, уже ползут по вашему рукаву…»[227].
Однажды, когда я была у брата — как всегда, разговаривая, он сидел у мольберта и работал, я рассматривала его картины, развешенные по стенам. Подойдя к самой моей любимой из его ранних работ картине, о которой упоминает в своих воспоминания Крученых, называя ее «Семья плотника»[229], я невольно вскрикнула. Ее правый нижний угол был весь в пятнах от зубного порошка и мыла. Брат кинулся ко мне: «Что с тобой?» Я показала на пятна. Он посмотрел, улыбнулся и уже спокойно сказал: «Я думал, ты ударилась, а это пустяки, смоется. Ничего в этом нет». И сел за свою работу.
Брат любил, когда я бывала у него. Но, поздоровавшись, тотчас садился за работу. Он очень хорошо относился ко мне, и мне разрешалось что-то приносить ему, правда, очень скромное. Называл он меня поэтому «красный обоз»[230].
В его бумагах я нашла написанное им стихотворение:
У брата был замечательный голос. Кто-то из учившихся вместе с ним в Академии и слышавший, как он поет, уговорил его пойти прослушаться к профессору Россету. Брат согласился. Прослушав его, профессор предложил заниматься с ним. Бесплатно. Но брат, узнав, что Россет нашел у него бас, отказался, считая, что у него тенор, а тот ошибается.
222
В дневниках Серебряковой сохранилось описание еще одной причины ее сближения с Филоновым. В 1921 году у нее хранились анархические брошюры, которые она давала читать и Павлу Николаевичу. Когда возникла угроза обысков и репрессий, она пошла предупредить Филонова. Тот в свою очередь попросил отдать всю опасную литературу ему на хранение. Именно после этого Екатерина Александровна и предложила давать уроки английского языка художнику. Художник не захотел брать уроки бесплатно, и тогда Серебрякова предложила написать ее портрет. См.:
223
В каталоге несостоявшейся выставки работ П. Н. Филонова в Русском музее приводятся данные о произведении: «Портрет народоволки Екатерины Александровны Серебряковой». 1922. Холст, масло. 75 × 60. Упоминается, что впервые он экспонировался на 5-й выставке Общины художников в 1922 году. Портрет привлек внимание критиков. См.: наст. изд., Критика:
224
Точнее, был один экран, который ставился в прологе и эпилоге. См.: наст. изд.
227
Е. Н. Глебова имеет в виду писателя и поэта Николая Семеновича Тихонова (1896–1979), однако во время спектаклей театра футуристов тот был еще очень молод и далек от литературной деятельности. Скорее всего, мемуаристка по ошибке процитировала более поздний текст писателя, где идет речь о работах филоновцев в Доме печати. В 1920-е годы Тихонов был близок обэриутам, чьи собрания проходили в Доме печати (Шуваловский дворец). Безусловно, он видел оформление колонного зала и сцены, осуществленное коллективом МАИ, но, в отличие от Н. А. Заболоцкого, мог не разделять высокого мнения своих друзей о работах филоновцев. Известно, что и Филонов «не особенно доброжелательно относился к Тихонову». См.: