В это время я брала уроки пения, и брат попросил меня заниматься с ним, но как с тенором. Так как брат в это время собирался написать мой большой портрет и остановка была только за отсутствием холста (был 15-й год), я сказала, что соглашусь заниматься с ним только в том случае, если он напишет меня такой, какая я «есть», а не так, как он хочет. Брат, подумав, согласился, и мы приступили к занятиям. Занимались ежедневно, так как в те годы жили вместе, у сестры Екат[ерины] Николаевны. Познания вокальные мои в то время были еще очень слабые. И я сразу начала «с конца». Правда, в мое время и настоящие педагоги начинали с конца, если голос позволял, понятно. Так и со мной занимались.
Брат очень любил арию Алеши Поповича из Гречанинова[232]и арию Нерона, музыка Рубинштейна[233]. По его настоятельной просьбе я начала занятия с ар[ии] Алеши Поповича. Как долго продолжались наши занятия, не помню. Трудно бороться с природой, трудно из баса сделать тенор, и мы прекратили наши обоюдные мучения. Бесславно закончился мой первый педагогический опыт и его попытки стать тенором.
Но брат сдержал данное слово, и портрет был написан, по словам брата, «точь-в-точь»[234].
Скажу, кстати, портрет мой был написан на дворницком переднике — это все, что можно было достать в 1915 году, — и брату во время работы приходилось выдергивать пинцетом какие-то крошечные щепочки из холста, а порой и приниматься за бритву.
И у меня был хороший голос, но, несмотря на то что я много занималась (в числе педагогов была Медея Фигнер[235]), петь, владеть голосом я не умела. Поэтому голос то звучал неизвестно почему, то не звучал, тоже неизвестно отчего. Позднее я поняла причину — тоже «начинали с конца».
И брат, и муж любили мой голос и хотели, чтобы я пела на сцене. Я же не любила исполнительства, а любила педагогику. И вот брат через несколько лет после написания, отдавая на выставку мой портрет, сделал подпись: «Портрет певицы Глебовой», думая этим заставить меня выступать публично. Но и это не помогло, на сцене я была недолго.
Брат написал двенадцать портретов своих сестер, в том числе один семейный[236]. Портрет старшей сестры Екатерины Николаевны (масло, холст) находится в Париже у ее сына Рене Армановича Азибера. Сестра умерла. Второй раз она была замужем за французом Арманом Францевичем Азибером. В первую мировую войну он ушел добровольцем на фронт и в боях на Марне пропал без вести[237].
Дважды рисовал брат сестру Александру Николаевну[238]. Первый портрет (масло, холст) написал в Териоках, теперь г. Зеленогорск. Она стоит у шкафчика, на ней темно-красная ротонда на меху. Ротонда наброшена на одно плечо и поэтому видно светло-голубое платье, все в кружевах. Стоит она вполоборота. Шкафчик розового дерева, украшенный бронзой и живописью на фарфоре.
Пишу эти подробности, надеясь на то, что, может быть, портрет будет когда-нибудь обнаружен. Кто знает? Может быть… Написана она, как мне помнится, в натуральную величину, до колен, размер портрета больше метра, он не закончен. Так как началась война, и мы среди лета уехали в город, оставив вещи, в том числе и портрет сестры в Териоках.
Сестры Марии Николаевны сохранились два портрета. Писать ее было трудно, так как она вносила в работу брата свои «поправки» кистью. Брат, обнаружив их, бросал писать, рвал написанное. Так было два раза, и он сказал: «Пиши сама, я не буду». И только лет через двадцать написал ее второй портрет акварелью[239], но на некоторых работах брата легко можно увидеть ее лицо, написанное по памяти. Это — в «Первой симфонии Шостаковича», написанной в 1935 году[240], в акварели «Головы», без названия, 1922 год, в графическом листе «Четыре головы» — год написания неизвестен. (Я полагаю, после тридцатого года, так до этого все даты на своих работах он проставил, готовя их к выставке.)
Свою жену он писал два раза. Вначале брат стал писать портрет Екатерины Александровны акварелью. Писал почти месяц и вдруг во время работы (это был семнадцатый сеанс), не говоря ни слова, разорвал портрет[241]. Ек[атерина] Ал[ександровна] пришла в ужас — портрет ей очень нравился. Утешая ее, брат сказал, что начнет писать другой портрет, но маслом — лишь таким образом он сможет выразить то, что хочет. От первого портрета не осталось и следа. Наверное, брат сжег его, как поступал со своими работами, которые чем-то не удовлетворяли его. Это было в 1922 году, а мне стало известно много позднее от Екатерины Александровны. Интересная подробность: работая над портретом жены, он разрешал себе обедать у нее.
234
П. Н. Филонов. «Портрет Евдокии Николаевны Глебовой». 1915. Холст, масло. 97 × 77,5. ГРМ.
235
Е. Н. Глебова пишет в «Автобиографии»: «[Я] училась в Василеостровской гимназии. По окончании учебы поступила на работу машинисткой. Вскоре совершенно случайно у меня был обнаружен хороший голос, и я стала заниматься у Медеи Ивановны Фигнер».
236
П. Н. Филонов. «Семейный портрет (Пасха)» 1924. Бумага, акварель, графитный карандаш. 30,5 × 51,3. ГРМ.
237
П. Н. Филонов. «Портрет Армана Францевича Азибера с сыном». 1915. Холст, масло. 115 × 83. ГРМ.
238
Второй из портретов Александры Николаевны хранится в ГРМ: П. Н. Филонов. «Портрет А. Н. Гуэ». 1915. Холст дублированный, масло. 66,5 × 62,5 (овал). ГРМ. Первоначально находился в семье Александры Николаевны, позднее Е. Н. Глебова передала его в ГРМ под названием «Портрет сестры». Сотрудниками музея ошибочно было названо «Портрет М. Н. Филоновой». См.:
239
П. Н. Филонов. «Портрет Марии Николаевны Филоновой, сестры художника». 1923–1924. Бумага, акварель, графитный карандаш. 22,2 × 17,5. ГРМ.
240
Картина «Первая симфония Шостаковича» ныне находится в собрании ГТГ, куда она поступила из собрания Г. Д. Костяки в 1977 году. Долгое время не было единого мнения о времени создания картины. Чаще всего назывались более ранние даты: 1925, 1925–1927, 1927, 1930 годы. Были расхождения и в названии картины («Без названия», «Симфония Шостаковича», «Головы. Первая симфония Шостаковича»; «Первая симфония Шостаковича»). И. А. Прониной была подтверждена датировка, предложенная Е. Н. Глебовой. См.:
241
В дневниках Е. А. Серебрякова описывает обстоятельства уничтожения первого варианта портрета: «Сегодня я как-то плохо сидела. Он несколько раз делал замечания: „это хамство“ раза два сказал и, наконец, как-то я потянулась, схватил портрет и разорвал. Я не своим голосом вскрикнула, он опустился на колени, я вскочила и легла на диван. Он стал меня успокаивать и просил встать. Он говорил, что он чувствует, что в этот портрет входит, что у меня есть дурное и что он чувствует облегчение и что теперь он начнет новый…». Цит. по: