2-ое апреля. Вечером встретила Суворова на улице. Говорил, что работает над своим заказом для РВС. И сказал: «Жаль, что П[авел] Николаевич] отказался. Он иначе поступить не мог. Вы знаете, что он бескорыстен. Он предлагал Трофимову сделать картину даром или же получить высшую ставку».
«Как только ушел П[авел] Николаевич], ко мне подошли Бродский и Б. Гурвич (это говорит Суворов, бывший ученик брата). Бродский недоумевал, что П[авел] Николаевич] так опрометчиво поступил, предсказывал большие неприятности и что последствия скажутся лет на пять. „Мне платят много, так как у меня картина большая. Я знаю, что вся моя картина не стоит маленького кусочка работы Филонова. Но ведь Т[рофимо]в этого не понимает“».
Подошел Трофимов к Суворову (пишет Екатерина Александровна) и спросил, ученик ли он П[авла] Николаевича]; получив утвердительный ответ, он сказал: «Вы его должны знать, чем вы объясняете, что он с нами спорил о расценке?» «Не могу вам объяснить. Он всегда работал с нами даром». «Не можете ли вы повлиять на него, чтобы он переменил свое решение?»
После этого разговора Бродский, Гурвич и Суворов стали обсуждать вопрос, как повлиять на П[авла] Николаевича].
«<…> Вам, если разрешите, скажу несколько слов. Прошло со времени разговора столько дней, вы находите, что для П[авла] Николаевича] создалось нежелательное положение, вы ему сочувствуете, почему же вы тотчас же не передали ему ваш разговор с Б[родским] и Трофимовым]? „Я стеснялся, я боялся, что П[авел] Николаевич] меня не примет“, „Вы могли передать через вашу жену Закликовскую, которая теперь с ним работает“.
Говорили, что они решили выбрать ходатаем Глебова».
А вот записи брата.
25-ое марта. Около 4 ½ пришел в Горком… Т[оварищ] Трофимов предложил мне дать мою тему письменно. Он сказал: «Как же так — вы руководитель идеологической группы ваших товарищей не можете выбрать себе темы». Я ответил: «При той травле, которая на меня организована, было бы промахом выбрать самому тему, когда черносотенец Исаков, царский чиновник, одним росчерком пера хоронит результаты всей моей жизни… Пишет обо мне подлейшую статью, а музей ею торгует, мне, делающему революцию в искусстве, приходится действовать осторожно, как подпольщику».
Я дал ему тему в общем и, по его просьбе, изложил перемену темы письменно.
<…> Когда я прочел договор и увидел, что картина (2 на 1½. — Е.Г.) должна быть кончена к 30 декабря, а плата мне за нее равна 1700 р., я подошел к Трофимову и сказал, что за такую низкую расценку я работать не буду. Он спросил: «Какую же цену вы имеете в виду?» Я спросил: «Сколько получит Исаак Бродский?» — «Бродский работает по особому предложению Реввоенсовета», — ответил т. Трофимов. «Но вот такую же цену требую и я», — и спросил, какова расценка московских «первачей». Т[оварищ] Трофимов ответил: «2–3 тысячи и более, точно не знаю, но выше вашей». — «Ну, вот, вот, а работать эти ставленники буржуазии, поставляющие отбросы Изо на пролетарский рынок, не умеют; помимо того, что 9 месяцев моей работы над вашей картиной будут равны 4–5 годам работы любого другого художника, т. к. я работаю изо дня в день без перерыва и при этом 14–18 часов в день… Я ставлю вопрос принципиально — я революционер в искусстве и заострю его сознательно — тут дело не в деньгах — для Реввоенсовета я готов работать даром, что ему будет нужно, но я пользуюсь правом переговорить, если удастся, с „верхами“ через ваше посредство и обратить их внимание на то, что делается на фронте искусства». — «Смотрите, не пришлось бы раскаяться», — сказал т[оварищ] Трофимов. «Весьма возможно, что я делаю ошибку, но мне нечего терять — при существующих условиях работать невозможно, — если бы не мой железный организм, я давно бы сдох с голода. Я довольно поработал за гроши и даром, больше этого не сделаю». «Все, что я могу ответить, — напишите мотивировку вашего несогласия, и я представлю ее в Москве, уверен, что вам повысят расценку», — ответил т[оварищ] Трофимов, «хотя вы можете рассчитывать на премию помимо 1700 р.». «Это дела не меняет, — ответил я, — но записки никакой я не дам — я доверяю вам, вы правильно передадите и устно то, что я вам сказал», — ответил я.
«Хорошо, вы замечательно осторожны — как разведчик. Ну, так какова ваша последняя цена?» — сказал он. Бродский Исаак все время сидел рядом с ним и спокойно слушал.
«Т. к. Бродский получает свой заказ на особых условиях и у него особые отношения с Реввоенсоветом — я по нему не буду равняться на этот раз, но требую высшую, самую высшую ставку, получаемую кем бы то ни было из остальных, кроме Бродского, — или я работаю даром, ни копейки меньше самой высокой расценки, ни копейкой больше, — ответил я. Т[оварищ] Трофимов обещал передать мои слова, а когда я, простясь с ним, уходил, сказал: „Ждите ругательного письма и отвечайте таким же“. — „Ругательным?“ — спросил я. „Да, ругательным“. — „Ругательным я отвечать не буду — отвечу по существу, — но письма, я уверен, никакого не получу“. — „Нет, получите обязательно“, — сказал он. Я шел домой голодный как на крыльях — чувствовал какую-то особую легкость, бывавшую со мною в минуты смертельной опасности или торжества и уверенности в моем искусстве. Дорогою я решал, правильно ли я сделал, что не равнялся на И. Бродского, и решил в следующий раз, коли придется, брать его расценку или брать выше его, но в данный момент не считать это слабостью или ошибкой, а точным расчетом[270].