У брата был ученик В. Купцов, работ его я не видела, но его помню очень хорошо. Невысокого роста, худенький, светловолосый, бледный, в старой солдатской шинели. Помню его выступления — смелые, очень неумелые, часто вызывавшие смех аудитории. Отец, брат и сестра Купцова были алкоголики, пил и он. Как долго он учился у брата, когда ушел от него, не знаю. Брат его как художника ставил высоко, любил как человека, и после ухода Купцова брат очень хорошо относился к нему. Купцов бывал у брата, советовался с ним, показывал свои работы.
Так продолжалось до 24 октября 1935 года.
В этот день брата позвали к телефону и его бывший ученик Б. Гурвич, не называясь, спросил его: «Знаете ли вы, что Купцов покончил с собой?» [293]
Брат пишет: «Все мое существо не верит этому известию, посмотрим, жив ли мой верный товарищ».
На следующий день брат пошел на квартиру Купцова. На двери его комнаты висел замок. Узнав, что его увезли в больницу, брат пошел туда. «В Александровской б[ольни]це, куда я шел, думая, что К[упцов] все же остался жив, что его удалось спасти, что может быть я встречу его как всегда, веселого, со сверкающими глазами, — мне сказали, что труп Купцова в покойницкой, что в больницу его привезли уже мертвым. Было около одиннадцати часов двадцати минут, в покойницкую еще не пускали. <…> По моей настойчивой просьбе <…> прозектор разрешил мне войти. Он приподнял простыни с двух трупов — третий был труп Купцова. Он лежал головой к окну. Безбровые, как казалось, и без ресниц его чудные глаза были слабо прикрыты веками. Тело — истощенное, слабое, плечи угловатые. <…> „Это был замечательный художник, — сказал я. — Один из лучших в Советском Союзе и в Европе. Разрешите, я его поцелую“. Я взял К[упцова]за виски и три раза поцеловал в лоб. <…> (Еще когда я ждал прозектора, я решил, поцелую К[упцова] за себя, за его жену и за мою дочку, — и поцеловал его, как он несколько раз за нашу дружбу в порыве восторга от наших разговоров по искусству или при встрече целовал меня в лоб, а однажды поцеловал и мою дочку. Жаль теперь, что я не поцеловал его могучую, искусную правую руку живописца, как он несколько раз, не стесняясь чьим бы то ни было присутствием, целовал мою руку.) „Все кончено с Купцовым!“ — сказал я жене, когда из покойницкой вернулся домой. Она вскрикнула, бросилась мне на шею и заплакала» [294] .
Из дневника брата: 6 марта 1936 года<…> «Сейчас, не имея заработка, я в полном смысле слова, к стыду своему, живу на „иждивении“ дочки. Ем кило или полкило хлеба в день, тарелку или две супа (!!! — Е.Г.)с картошкой. Положение мое становится грозным. Выход один — пойти на любую черную работу для заработка. Но я растягиваю последние гроши, чтобы отдалить этот „выход“, — и работаю весь день, как и всегда, пока сон не выводит меня из строя. Как и всегда, ни одной секунды не провожу без работы, а работы чем дальше, тем больше. Но еды — все меньше и меньше. При моем, в полном смысле слова железном, несокрушимом здоровье я чувствую, однако, как уходит моя прежняя физическая, мускульная сила. Но рабочая энергия, воля к работе, неутолимое желание работать — крепнут.
С того момента, когда (25 октября) я увидел Купцова мертвым, не было ни одного дня, чтобы я [не] вспоминал Купцова. Иногда я думаю с горем о нем и несколько раз в день. Часто, думая о нем, я вспоминаю, как по „Степану Разину“ Чапыгина [295] Стенька терял одного за другим товарищей. Или как тяжело было партии и Сталину потерять Кирова. Таким был Купцов. Его не вырвешь из сердца, из памяти, знаю, никогда» [296] .
Несколько раз брат отказывался от пенсии, так как пенсию ему хотели дать по бедности или по инвалидности. О пенсии хлопотали многие писатели, в том числе А. Толстой, других не помню. А так как на таких основаниях он не мог согласиться получать пенсию, то свою исследовательскую работу вел, живя, буквально, впроголодь. Временами покупая вместо кило черного хлеба полкило! А чай, черный хлеб и махорка (он курил трубку) были его основной пищей.
В дневнике брата я нашла такую запись от 12 июня 1932 года: «<…> Решил применить под масляные краски вместо кисти — перо… Никогда не рисую с увлечением, а с холодным расчетом».
5 сентября 1932 года.«Денег у меня совершенно нет, кроме 33 копеек на сберкнижке… Если бы не дочка и Петя, которые без всяких просьб с моей стороны одалживают мне на корм и комнату, — мне пришлось бы пойти чернорабочим на стройку Петроградского Дома культуры или Дома Ленинградского Совета, где требуются рабочие всех сортов. Сам же я не могу купить яблоко за 20 к. моей жене, не говоря уже о чем-то большем, но по моей неизмеримой любви к дочке я расписал ей шелковый шарф и просидел за этой работой полтора месяца (с 16 июля по 20 августа часов по 16 в день)» [297] .
В мае 1936 года брат получил извещение о том, что ему надлежит поменять профсоюзную книжку.
При существующем положении дел ему очень не хотелось идти в Союз, но в повестке было сказано — в случае неявки он автоматически исключается из Союза. Посоветовавшись с женой, он решил, что лучше идти и быть исключенным из Союза, чем не ходить и дать возможность говорить по этому поводу, что кому вздумается. И все же он не пошел. Пропустил назначенный срок. Но пришла новая повестка и снова вопрос, что выгоднее в его положении. Решил идти. То, что потом он нам рассказывал, было действительно возмутительно.
Комната, в которой происходил обмен, была переполнена художниками, менявшими свои книжки. Вихров, ведавший этим, по словам брата, был полумальчик, полудевочка с честными глазами. Он сразу обратил внимание на заработок. Брат сказал, что в книжке указан весь его заработок. В[ихров] ответил, что на такой заработок нельзя жить. Брат сказал нам: «Я подумал, что нищий проживает больше, чем я». Вихров вертел книжку, вокруг плотно стояли художники, слушавшие этот разговор. Брат не сказал В[ихрову] — этому, по словам брата, упитанному полуребенку, — в каких условиях приходится жить и работать. Наконец В[ихров] сказал, что взять на учет не может. Брат спросил: «Что же, вы принимаете на учет по экономическим признакам?» И стал объяснять, что он художник-исследователь, а не практик, что искусство для него не средство добывать деньги, что за большим заработком он не гонится, довольствуется малым, отказывается от заказов, чтобы иметь больше времени для исследовательской работы. Если то, что он сказал, для В[ихрова] неубедительно, он может посмотреть его работы. В[ихров] слушал, не перебивая, перелистывая злополучную книжку, потом сказал: «Это болезненное явление, с которым надо бороться».
Мы слушали рассказ брата, не проронив ни слова, удивляясь его выдержке. Но потом он все-таки не сдержался и на слова В[ихрова]: «Что же мне с вами делать?» — посмотрел ему прямо в глаза (честные, как говорит брат) и сказал: «Владимир Ильич говорил: „Формально правильно, а по существу издевательство“ — вот и поступайте, исходя из этих слов, как найдете нужным».
Вихров, отвернувшись, сказал, что разберет это дело и на вопрос брата: «Как разберете?» — довольно грубо сказал: «Найду средство…» Брат ушел, не прощаясь, уверенный, что эту книжку, вдруг ставшую ему родной, он держал в руках последний раз.
Но они встретились еще раз. Вихров был у брата. Интересно, как он собирался. В Горкоме Вихров встретил ученика брата [298] и спросил, что он может сказать о Филонове. Терентьев сказал, что знал. «Правильно, — заметил он, выслушав, — кого бы я ни спрашивал, говорили так же, а спрашивал я многих». И еще спросил, правда ли, что Филонов живет бедно, надо ли ему помочь? Сказал, что хочет сам отнести ему книжку, занести яблоки, устроить брата в дом отдыха. Терентьев, с которым говорил Вихров, сказал: «Странно нести Филонову яблоки». Разговор этот слушал скульптор Гаспарян и тоже вмешался: «Филонову надо снести холст и краски».
293
В 1932 году начались допросы учеников Филонова в ОГПУ. Так, 5 сентября он записал в дневнике, что В. К. Луппиана вызывали в ГПУ, расспрашивали о коллективе МАИ и о причинах раскола. Филонов так расценил это событие: «Нам так или иначе ГПУ не миновать в силу моей значимости, значимости коллектива и нас вместе в современном искусстве. <…> И чем скорее ГПУ возьмется за наше дело, тем лучше — может быть, это поможет мне, нам, моей выставке и монографии, т. е. пролетарскому искусству, и поможет нам прорваться на педагогический фронт». См.:
295
298