Сумерки сгустились. Забегали лакеи с зажженными свечами. Он хотел бы заснуть. Но город, блистающий гранями драгоценных каменьев, стоял перед его глазами, не исчезая даже когда он открывал глаза. Он поворачивался с боку на бок в огромном кресле, а сна все не было...
Он станет императором! Пусть сегодня он не знает еще, как именно это произойдет, но он станет императором! И город солнца и счастья будет его городом! И тогда он сможет потребовать чего угодно, в любую минуту. И он прикажет, чтобы все лжецы, притворщики, лицемеры, выдающие себя не за тех, кем они на самом деле являются, будь это чиновники или слуги, придворные или горожане, чтобы они все ушли из его города. В городе его мечты должны были остаться лишь совершенные люди...
Возможно, тогда к нему придет мать и увидит, как хорошо он все устроил, и скажет: «Прости меня, mon enfant, я не думала, что ты такой умница!» И они обнимут друг друга, и простят друг другу невольные вины, и будут править вместе...
Но вдруг его кольнуло в самое сердце. Город счастья был сегодня у него отнят! И отняла его мать... Не просто отняла, но каким-то изощренным, утонченным способом, так, что при этом погиб отец, и теперь ни у кого не допросишься рассказать, что же случилось с отцом! Все, все, – и граф Панин, и другие, – лишь отводят глаза. Нет, на мать ему рассчитывать не приходится. Она не поможет ему стать владыкой всея Руси. Похоже, наоборот, она сделает все, чтобы он власти, положенной ему по праву рождения, не получил... Но на кого же ему рассчитывать?
Он был непоправимо одинок. Раскрыть душу некому. В себе самом нужно вырастить силы, которые позволят ему получить то, что ему положено по праву. Но как, как это сделать? Он не знает! Он совершенно не знает, как берут власть. И поэтому ему страшно. О, как страшно! Хрустальные стены города отступают, а вместо них в окна стучат мокрые ветви деревьев, черные призраки ночи...
Да, он боялся ночи. Она падала черным покрывалом, а в окнах, за окнами, в призрачном заоконном пространстве колышутся отсутствующие там, и тем не менее ясно видимые огоньки свечей. И он боялся этих огней, реальных и в то же время отсутствующих. Сие было явственное небытие... Так же страшны были и тени, которые падали от свечей на стены и потолок и вздрагивали там, когда сквознячок колыхал зыбкие пламена. Будь он волком, он бы завыл. Ему кажется, что он уже слишком долго живет на свете. Бабушка, старая императрица Елисавета, брала его на руки; она умела приласкать его. Это ушло в вечность, это не повторится никогда. Она тоже там, в явственном небытии. Вот и другое ушло в вечность: отец. Эта черная вечность казалась чем-то до того реальным, что ее можно было коснуться, стоило протянуть руку к черному холоду за окном...
***
...Дверь открылась и вошел граф Панин.
– Ваше Императорское Высочество! Ваша августейшая мать согласна принять вас сию же минуту.
Павел Петрович подошел к своему воспитателю, почти по-военному чеканя шаг, откинув назад голову, и решительно сказал:
– Хорошо, граф, я иду с вами.
Начиналось первое сражение за власть, а он совершенно не готов к нему...
...Екатерина сидела перед огромным трельяжем, на котором было множество флаконов, баночек, расчесок и зеркал. Около нее суетилась молодая женщина. Павел Петрович не мог оторвать глаз от лица матери: какая она красивая! Нет, конечно, она ничего плохого не сделала с отцом. Там, в этой темной Ропше, случилось что-то страшное, но очень простое, в чем, как и в смерти Елисаветы, его мать, конечно, совершенно не виновата.