«получила сведения о всей Империи, с кем дело иметь и о ком пещись должно»...
«Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие: «Наказ» ее [Екатерины II] читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами, Траянами; но перечитывая сей лицемерный «наказ», нельзя воздержаться от праведного негодования. Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины...»,
– писал в «Заметках по русской истории XVIII века» А.С. Пушкин.
САЛТЫЧИХА
Вот она зашаталась и стала.
Тут погонщик полено схватил
(Показалось кнута ему мало)
И уж бил ее, бил ее, бил!
Вы скажете, что это не развлечение, а бойня...
Дарья, третья дочь захудалого дворянчика Николая Иванова, удачно вышла замуж за ротмистра лейб-гвардии конного полка Глеба Алексеевича Салтыкова и овдовела в 26 лет, оставшись самовластной владелицей подмосковных усадеб с тысячами крепостных, из которых она предпочитала село Троицкое. Случилось сие в 1756 году. Дарья Николаевна не стала искать иной, более удачной партии – ей и так не было скучно. Она нашла себе развлечение. Ей нравилось, когда девки мыли в ее доме полы.
...В тот раз полы мыла молодка Ларионова. Известно, шваброю пол путем не вымоешь; девке пришлось стать на четвереньки. Дарья глядела-глядела на сие зрелище, и чувствовала – внутри разрастается что-то мучительное, жаркое, требовавшее немедленного действия. Молодка один лишь раз испуганно оглянулась на хозяйку, и продолжала уторопленно елозить тряпкой по полу, и эта торопливость уж вовсе была оскорбительна. Дарья изо всех сил, движением и рук и корпуса толкнула ее. Руки у Ларионовой подломились, и она лицом ударилась о свежевымытый пол, но тут же как кошка перекатилась через спину и забилась в угол, закрываясь руками, из которых даже тряпку не выпустила. На ее лице застыл ужас, а с рассеченной брови сбегали капельки алой крови: кап-кап-кап... Это выражение ужаса на круглом румяном лице было вовсе нестерпимо, и Дарья Николаевна, схватив легкий венский стул – ничего подходящего более под рукой не было, – с размаху опустила его на отшатнувшуюся русую головку. И еще! И еще! Когда дыхание ее стало тяжелеть от усталости, она крикнула свою девку, Аксютку Степанову.
– Под окна ее! Да раздеть!
Под окнами Ларионову, привязанную за поднятые руки, сек конюх, – кнутом. Лютый мороз разукрасил стекло голубоватыми узорами, и они красиво оттеняли за окном розовое девичье тело, на котором одна за другой появлялись белые полосы, а потом вспухали багровым, наливались синим – становились рубцами, – или даже высачивались кровью, если кнут рассекал кожу. Впрочем, Дарья Николаевна долго выносить этого не смогла, выскочила, накинув шаль, на крыльцо, и закричала:
– Сюда ее, стерву! Пусть полы домывает!
Домывать полы обессиленная молодка оказалась не в силах, – так и распростерлась голым телом на полу, пятная его кровью. И уж тут-то Дарья Николаевна отвела над ней душу! Даже волосы на ней свечой сожгла...
...Когда тело Ларионовой перестало вздрагивать под ударами, ее вынесли во двор, на телегу. В покоях кричал-заливался давно не кормленный ее грудничок, и Аксинья, буркнув «Без молока – все равно не жилец», сунула его на телегу, под заиндевевшую уже рогожу, на остывающее тело матери...
...Открылись дела сии лишь в 1762 году, когда на совести обер-офицерши Салтыковой было уж более пятидесяти женщин (в том числе беременных) и девушек и даже двух девочек. Мужчин она не истязала, и вовсе не потому, что они числились в ревизских сказках и оформить их смерть и погребение было намного сложнее. Она просто не получала от этого удовольствия.