Граф посерьезнел.
— Это с Львовичем оформим. Только Львович уже в восемь утра первую начал, сейчас он своей фамилии не выпишет. Ждать надо.
— Может, протрезвить его чем можно?
— Куда… Ждать надо. Он к обеду проспится у бородавочников и пойдет за следующей. А я его по дороге перехвачу. Оформим куру твою, скажем, кондором. Годится? Ты мне его оставь, я присмотрю.
Перспектива оставлять петуха даже на час-другой в неоформленном виде, не как казенное имущество, стало быть, все-таки скорей лапшой, чем кондором, деду Эде не улыбалась, и он стал думать, как ему и петуха все-таки сдать официально, и вовремя с Еленой уехать, чтоб не пилить общественным транспортом. Однако в это время за стеной обезьянника раздался выстрел, сразу следом еще один, а потом — короткая автоматная очередь. Деды, не сговариваясь, наставили ладонь к тому уху, которым слышали лучше, — к левому. Оба слышали левым лучше после лагерной беды, когда кум, упившись взятым из НЗ неразведенным спиртом, решил проверить, кто у него из каэров еще и скрытый толстовец. Для этого всем предполагал он врезать по правому уху, а кто подставит левое — тот толстовец и тому еще десятку, стало быть. Второе ухо не подставил куму никто, на полшеренге кум упал и посинел; как потом патологоанатом лагеря Корягин обнаружил, вместо спирта кум пил невесть откуда взявшийся метилглюколь, при коем первым признаком отравления является посинение трупа. «А вот не пей без спросу, на чем не написано», — злорадно думал Эдуард Феликсович, штопая начальничий труп и нимало не заботясь, что ему самому за умышленное убийство могут ой что припаять. Матушка-гравиданотерапия на всю Воркуту была в одних только его умелых руках, никто другой ею не владел, а нужна была всем, даже тем, кто рад бы его съесть живьем, с костями и тапочками. Однако же часть слуха в правом ухе будущий хан Бахчисарайский от той неприятности все же утратил.
Левое ухо со всей возможной точностью осведомило каждого старика, что в зоопарк прибыли какие-то новые лица, да еще, глядишь, с оружием в руках, раз стрельба пошла. Притом, хотя и крайней грубостью содержания отличались доносившиеся крики, лица эти явно принадлежали прекрасному полу, — если, конечно, не прибыл на коронацию Павла Второго его почти тезка, Папа Римский, и его концертный хор отчего-то в первый же день обуялся желанием воспеть территорию нового московского зоопарка. Замолк транзистор у японцев, видимо, прошитый очередью из автомата. Японцы, как люди к таким вещам привычные, конечно, тут же легли себе на дно дельфинариума, руки за голову — так что больше стрельбы не было, да и первые выстрелы преследовали скорей цель внушения серьезности происходящего. Зоопарк все-таки не для охоты, и тут вам не Красная Пресня. Дверь обезьянника распахнулась, и на пороге выросла бодрая, газырями по-кавказски крест-накрест перепоясанная баба в меховой телогрейке, не молодая, но очень боевитая.
— Вот они! — указала баба штыком на оцепеневших дедов и повернулась к ним спиной, загораживая выход. Свиблов-Щенков превентивно зарыдал, дед Эдуард сильно двинул его локтем в бок: «Брось, небось, порядки новые такие, все образуется. Впервой что ли?» Баба взяла на караул и отступила в сторону. В обезьянник вкатилась с немалой силой брошенная ковровая дорожка, конец ее лег прямо у ног стариков. В проеме, окончательно застя свет, появился представитель сильного пола, облаченный в дорогую шубу из неизвестного, совершенно синего на просвет меха, однако с обнаженной головой, так что лысина представителя сильного пола вся переливалась в лучах солнца поздней осени. Пожилая баба, исполнявшая, судя по всему, также и функции церемониймейстера, прямо из положения «на караул» сделала книксен и объявила дедам в недрах обезьянника:
— Его высочество великий князь Никита Алексеевич!
— Чего говорить будем? — быстро спросил Щенков, но дед Эдя уже отвечал:
— Его сиятельство граф Юрий Свиблов просят пожаловать высокого гостя.
— Благодарю вас, ваше ханское величество, — с достоинством проговорил сношарь, намекая, что титулы вассальных владык уважает; породы дед Эдуард был не сношарской, но пользу этого человека в государстве Пантелеич осознал уже давно. К тому же и титул у деда Эдуарда был с гаремным оттенком, и сношарь подумывал: не испробовать ли кого из многочисленного потомства Корягина на предмет помощи по основной работе. — Милостивый мой государь граф Юрий! продолжил сношарь. — Приношу извинения, что лишь теперь наношу визит. Прошу в качестве извиняющей компенсации принять от меня вашу наследную собственность, которую все эти горькие годы я оберегал!