Так минули семь первых лет президентства Романьоса, семь тощих лет, которые, тем не менее, показались нищим тогда сальварсанцам временами полного благополучия, несмотря на очереди в лавках. Когда же тринадцать лет назад наступили семь лет тучных, к тому же не собирающихся оканчиваться раньше двадцать восьмого столетия, по засекреченным подсчетам северных экономистов, но Сальварсану хорошо известным, потому что говорившие на птичьем языке долговязые тоже хорошо считали и даже атомную бомбу давно уже изготовили, когда же наступили эти семь тучных лет, популярность Романьоса у населения превзошла все пределы, да и не только в сытой жизни, которую даровал президент своему народу, дело было, нет, популярность эта коренилась еще и в удивительной, ненавязчивой скромности президента, его статуи, ни конные, ни простирающие руку, ни парящие в воздухе не украшали ни площадей, ни скверов ни в столице, ни в городе Эль Боло дель Фуэго, ни в последнем индейском селенье, на стенах не висело ни единого его портрета, лишь редко-редко мелькало его лицо в газетах, да и то на заднем плане общих снимков, скажем, на банкете по поводу десятилетия ресторана «Доминик» и такого же срока процветания доминико-сальварсанской дружбы мог появиться он, задумчиво и неправильно ковыряющий вилкой огромную привозную устрицу, президент не выступал по радио и не произносил речей, вместе с тем он не прятался от народа, имел он приемные часы для посетителей, любой уроженец Сальварсана мог, записавшись всего за неделю, войти в зеркальные чертоги, увидеть маленького яйцеголового человечка в низком кресле за низким столом, изложить свои беды и просьбы, расслышать тихий ответ, или не расслышать, но уж здесь вина того, кто слушал, не достоин, значит, был расслышания, получить просимую шубу, выгон для армадильо, звание повытчика или что другое по своему вкусу, хотя более трех желаний президент обычно не выслушивал, а чуть заметно поводил плечом на висящую за его стеной картину работы неизвестного мастера, к которой президент был очень привязан, изображен на ней был священнослужитель в темном облачении с весьма необычным, видимо, пневматическим музыкальным инструментом в руках. К священнослужителям никакой симпатии при этом ни Романьос, ни его правительство не имели, государственной религии не заводили и ни одну не поощряли, менее же всего, впрочем, поощрялся атеизм, и, что ни месяц, прокатывался по стране грозный слух, что верующих экстремистов официально оставят без третьей трапезы по праздничным дням, а то и без третьего блюда вообще.
Иммиграции в Сальварсан не существовало, получить гражданство ранее двенадцатого поколения было невозможно, но несальварсанцы допускались в страну охотно, на заработки, для службы у коренных сальварсанцев на фермах и гасиендах, в качестве нянек, шоферов, горничных, садовников, существовал также и туризм, кроме многослойных руин города Эль Боло дель Фуэго, горных и озерных пейзажей, было на что посмотреть в Сальварсане, например, на лучшую в мире коллекцию так называемых «хрёниров» из государства Тлён, купленную на барахолке в Буэнос-Айресе, когда Аргентина распродавала все, что могла, готовясь к антарктической экспансии, однако единственным условием для допуска в страну с самого начала тучных лет объявил Романьос двухмесячный открытый выездной карантин, что на практике означало невозможность покинуть Сальварсан ранее двух месяцев со дня въезда. Все эти два месяца сальварсанское правительство кормило и поило вольных и невольных гостей, но все же не давало им в полном объеме тех благ, которыми истинный сальварсанец пользовался по праву рождения, особо же вызывала зависть государственная выплата за несъеденное и непотребленное, за шестьдесят дней успевали иностранцы насмотреться на тучное Всеобщее Братство и прочие радости, начинали помирать от зависти и до истечения срока в большинстве отказывались покидать страну, пользуясь аргументом «Чего я там не видел, я там за всю жизнь заработаю меньше, чем тут за год», просили разрешения остаться в стране и шли наниматься, скажем, в шоферы к одному из сторожей президентской кофейной плантации «Ла Палома». Кофе, к слову сказать, продолжал оставаться в Сальварсане предметом экспорта, но не потому, что был, как в тощие годы, слишком хорош для сальварсанцев, а потому, что был слишком плох объективно: теперь через посредничество «Доминика» для них закупался в Англии исключительно сорт «Святая Елена», растущий, как известно, только на одноименном островке, сорт этот еще Наполеон хвалил, а теперь сделал любимым напитком соотечественников президент Хорхе Романьос. Хотя пил ли сам Романьос кофе — никто не знал, президент не позволил бы копаться в своей личной жизни, не касалось никого, кофе он пьет, чай, кашасу, текилью, граппу или керосин, что хочет, то и пьет.