Витковский Евгений
Пригоршня власти (Павел II, Том 3)
1
Одного из заключенных один из докторов спросил:
— Имели ли вы половую связь с вашей матерью?
Находчивый арестант ответил:
— С моей не имел, а с вашей — да!
Культурному негру, к тому же немолодому, русский язык знать полагается, это понятно, это естественно, но где все остальное? Где, спрашивается, почетный караул? Нет, в Датском королевстве определенно не все в порядке, если даже на почетный караул для законной русской императрицы скупердяйничают. Двое суток в психушке продержали, да еще про какие-то фунты помидоров целый день спрашивали, все нервы истрепали! Слава Богу, негр вмешался и увез ее сюда, в особняк, — он считался собственностью Романовых, какая-то из незаконных императриц тут жила одно время при советской власти. То ли датчане у себя эту власть свергли давно, то ли на нее внимания не обращали, — Софья не поняла, но негр был вежлив и сказал, что особняком она может пользоваться до тех пор, пока ей нужно. Тоже нахал. А откуда она, Софья, может знать, когда ей станет не нужно?
Нечего и вспоминать про мерзкий ритуал с прошением политического убежища. Ну, в принципе с монархами так иной раз бывает, но когда это убежища просили законные русские императоры? Софье объяснили, что императоры — нет, а вот императрицы иногда просили. И как раз в Дании. Софья попросила негра навести справки, оказалось, не враки. Ну, ладно. Попросила. Дали убежище. Особняк, конечно, так себе, но если рассматривать его как так себе, то — ничего себе. Негр предложил Софье не стеснять себя в расходах, но тут же все испортил, добавил, что уведомит ее, если она превысит лимиты. Софья вообще-то понимала, что такое экономия, но и помыслить не могла о том, как же это можно экономить чужие деньги. Она решила пока про лимиты не думать. Тоже, нашли дурочку, императрица для них, видите ли, лимитчица.
Софья узнала о том, что побывала в копенгагенской психушке уже тогда, когда ее оттуда забрали. Поначалу она решила, что попала в медпункт по приему лиц императорского, минимум королевского звания. С ней там вели долгие разговоры на неважном французском — что она предпочитает, фунт стерлингов за фунт помидоров, то ли ей достаточно будет получить доллар за фунт; Софья вообще не поняла, про какие любовные яблоки с ней беседуют, и очень пожалела, что так мало знает о геральдике и символике, — а ну как у Романовых любовное яблоко в гербе или еще где-то, потом вспомнила про суд Париса и объявила, что яблоко любви принадлежит ей по наследству, от какового заявления психиатры сильно приуныли. А Софья еще и заявила к тому же, что даже многие фунты долларов не заменят ей яблока любви. Тут как раз Софью затребовали какой-то американец с пожилым негром-переводчиком, и беседы на французском кончились: американец говорил только на английском, а негр хорошо объяснялся по-русски. Софья устала от вспоминания французских слов и про пом-д'амур пока решила не думать.
Мэрчент любил давать инструкции, а не исполнять чужие, и для него приказ Форбса сопроводить Софью Романову «куда угодно», потому что с этого момента ван Леннеп вообще не советует уделять ей внимания, был последней каплей. Он сухо поздравил Софью Романову с прибытием в свободный мир и предложил ей обычный набор минимальных благ: возможность изменить имя, внешность и все остальное, уехать в Аризону, Арзамас, даже в Архенмленд, если хочет, и жить там тихонько. Софья сказала, что ни в какой Арзамас не поедет, а законный ее престол в России, имя и фамилия у нее природные, императорские, менять их она еще с ума не сошла. Мэрчент вздохнул, вспомнив, с какой охотой датские врачи спихнули ему Софью, оставил негра-переводчика присматривать за ней в Копенгагене и улетел в Колорадо, забыв даже записать личный номер негра. Тот не очень переживал, в ЦРУ у него было не меньше десятка номеров, а само ЦРУ о нем знало ровно столько, сколько он того хотел, то есть вообще ничего. Слишком долго он прослужил вышибалой в ресторане «Доминик» у Долметчера, чтобы кое-чему не научиться. Подлинное имя его было Марсель-Бертран Унион, был он тайным жрецом-вудуистом, так что русский язык, понятное дело, знал в совершенстве еще с пеленок. Его хозяин предпочитал давать подчиненным не инструкции, а свободу действий. Ею негр и воспользовался, водворяя Софью в перекупленный ради такого случая «романовский» особняк; Софье он объяснил, что в этом доме одно время жила вдова троюродного брата Софьиного деда.
— Седьмая вода на киселе, конечно, ваше императорское величество, но уж не погрябайте! — негр определенно бравировал знанием русских идиом; Софья их не знала, так что и оценить не могла, но в особняк вселилась. Прислуги там было маловато, но зато не имелось ни единого клопа, впервые, после долгих месяцев московских и ленинградских гостиниц Софья хорошо отоспалась. При выключенном телефоне это было совсем нетрудно, а Унион позаботился не только о том, чтобы телефон возможной императрице не докучал. Кофе ей в постель подал очаровательный гибкий восточный мальчик в тюрбане, голый до пояса, в шароварах и босой.
— Я не вылупился, — произнес мальчик на чистом русском, хотя Софья еще ничего не произнесла, а только подумала, — вот вам, во-первых, кофе. Во-вторых, вот вам словари, но вообще-то они вам не нужны, мэтр Унион, — он выговорил «Юньен» — сам вам все переведет, что нужно, я по-английски плохо говорю. А в-третьих… я весь к вашим услугам… — закончил мальчик, очаровательно покраснел и потупился.
Софья выглотнула кофе, но вкуса не ощутила — настолько отвлек восточный мальчик ее от будничных императорских мыслей. Мальчик был хоть и чучмек, но такой красавчик, что просто сил никаких, красота его была того же сухопарого типа, что и красота некогда возлюбленного пасынка Всеволода, — Софья, впрочем, того уж и не помнила. Она что-то такое мысленно попробовала представить, даже толком и не подумала ни о чем конкретно, — а мальчик уже выскользнул из шаровар, под ними были черные трусы типа «советские семейные». Мальчик и трусы снял, чему Софья совсем не удивилась, — собственно, как еще иначе должен вести себя восточный паж у постели русской императрицы? — но вместо того, чтобы пасть к Софьиным ногам, стал снова напяливать трусы, только наизнанку. И исчез, как не бывало. Только и остались от мальчика тюрбан да шаровары. В следующий миг со звоном рассыпалось стекло, через него в комнату стреляли.
Софья даже испугаться не успела, а за окном уже кого-то схватили, кто-то визжал не своим голосом, еще через мгновение в выбитое окно ввалился Унион, колотя длинноствольным револьвером кого-то по темени. Софья с интересом смотрела на происходящее, но ее больше занимало — куда делся мальчик, она уже считала его своим приближенным, уже наметила его «в случай». А негр потащил пойманного через всю спальню и исчез в дверях, только и пробормотал Софье какое-то «сорри», мог бы и «пардон» сказать, как культурный. Скоро негр вернулся и попросил прощения по-русски, объяснил, что Лига борьбы с Романовыми все еще сильна, но очередной агент обезврежен, а пресс-конференцию он предварительно назначил на восемнадцать тридцать.
— А паж?
Унион понял не сразу, но все-таки понял, понимающе улыбнулся.
— А паж после конференции, наша… э… Лига защиты Романовых пригласила его… э… лично для вас. Э… прекрасный паж, уверяю вас. Лучшие рекомендации. — Негр деликатно подвинул к Софье поднос с вырезками из газет и вышел. «Да, личная жизнь у царицы вся на виду, вся урывками…» — подумала Софья с грустью. Так вот теперь придется жить, увы. Титул велит.
На подносе лежали аккуратные вырезки из русских зарубежных газет; никогда Софья не думала, что их вообще так много. В Париже выходила газетенка «Русское слово», в Нью-Йорке — «Новая русская мысль», в Сан-Франциско — «Русский быт», а еще и в Австралии, в Парагвае, в Бразилии, на Коморских островах — словно все сговорились позабыть остальные языки, кроме русского. И газеты болтали только на одну тему — они были против реставрации Дома Старших Романовых. О чем только не было наплетено, наврано, наклеветано в этих жалких статейках! В австралийской газетенке был, к примеру, помещен геральдический коллаж: внутри рыцарского щита были смонтированы четыре портрета, один ее, Софьин, снятый еще в аэропорту, почему-то она там была сфотографирована с оттопыренной нижней губой, а напротив нее — откуда они его только взяли? — портрет ее братца-недоумка, словно бы полудремлющего: мол, «говори, разоряйся». Внизу был намек, гнусная историческая параллель: под Павлом — голова «Медного Всадника» и его простертая рука, и черная эта лапища указывала на четвертую часть композиции, фрагмент репинской «Царевны Софьи» с людоедским взором и повешенными стрельцами за решетчатым окном. Софью взбесила не своя параллель, а братнина: Софью приравняли к Софье, ладно, хрен с ними, но почему Павла — к Петру? Почему не к Павлу, почему он тут не нарисован в гробу, с «апоплексическим» скарятинским шарфом на шее? А тут потупил свои поганые свинячьи глазки, дегенерат, и только и думает, как бы сестре-императрице подлянку подсунуть какую-нибудь, выродок! Рыло гадючье…