Полевого срочно вызвали в Петербург, где с ним долго объяснялись в цензурном ведомстве и в Третьем отделении, и, ничего не сказав окончательно, отправили назад — в Москву. В Москве же Полевой прочел правительственное распоряжение о закрытии «Московского Телеграфа». Расправа была мгновенной и суровой. История с Н. А. Полевым возмутила все передовое общество. Пушкин, у которого с Полевым были сложные отношения — полудружеские в начале знакомства и явно враждебные к концу, — негодовал на закрытие «Московского Телеграфа».
Отрешенный от издательских дел, Полевой использовал свой невольный досуг для перевода шекспировского «Гамлета».
Когда разразилась катастрофа над «Московским Телеграфом», появилась эпиграмма, очень верно передающая суть дела:
Но сам Полевой вовсе не намерен был гибнуть, — он, как мы уже знаем, в пять дней стал верноподданным и тем спас себя! Он встал на новый литературный путь — путь безудержного прославления самодержавия и режима Николая I. Полевой пошел по-стопам Кукольника: сочинил и поставил на Александринской сцене ура-патриотическую пьеску «Дедушка русского флота», имевшую успех не меньший, чем еще так недавно жестоко раскритикованная издателем «Московского Телеграфа» кукольниковская «Рука всевышнего отечество спасла». Вот когда мог вспомнить Полевой свои слова, сказанные по адресу Кукольника: «Рукоплескания зрителей не должны приводить в заблуждение автора».
«Дедушка русского флота» был одобрен самим Николаем, отозвавшимся о пьесе так: «У автора необыкновенное дарование — ему надо писать, писать и писать. Вот что ему теперь надо бы, а не издавать журнал». Начальник Третьего отделения Дуббельт позвал Полевого к себе для передачи высочайше пожалованного перстня за пьесу «Дедушка русского флота».
— Вот теперь вы стоите на хорошей дороге — это гораздо лучше, чем попусту либеральничать,
— Ваше превосходительство, — отвечал, низко кланяясь, Полевой, — я написал еще одну пьесу, в которой еще больше верноподданнических чувств. Надеюсь, вы ею тоже будете довольны.
За второй верноподданнической пьесой последовали третья, четвертая, пятая… С духом радикализма Полевой покончил раз и навсегда. «Атаман либеральной шайки» превратился в ближайшего друга Булгарина.
«Видок Фиглярин» — сам почтеннейший Бенедикт Федорович Булгарин, журналист по профессии, агент Третьего отделения по призванию, высоко оценил своего нового друга и писал, что в драмах Полевого прекрасно: «Глубокое чувство народности, настоящий Русизм, патриотизм, благородный и просвещенный, которого средоточием есть Солнышко русское» Царь Православный, без которого святая Русь не может жить и двигаться. Н. А. Полевой смотрит на Россию с настоящей точки зрения и, убежденный в том, что Русский патриотизм не может существовать без беспредельной любви русского народа к царю, превосходно излагает в действии эту идею и убеждает в этом других. В Н. А. Полевом нет того патриотизма, который он же прозвал в шутку квасным, то есть патриотизма, возбуждающего глупую и безотчетную ненависть ко всему иностранному, не различая хорошего от дурного. Нет, Н. А. Полевой истинный русский патриот, патриот просвещенный. В «Иголкине», в «Дедушке русского флота», в «Параше Сибирячке», в «Фелице» все благопроистекает от сильной царской власти».
От этаких похвал не поздоровится, но Н. А. Полевой выдержал. Он выдержал и другой отзыв своего нового друга — рецензию Булгарина на «Ревизора» Гоголя. Стоит привести несколько строк из этой знаменитой рецензии, чтобы до конца уяснить «идеологическую» позицию Булгарина, под протекторатом которого шел к своей новой славе Н. А. Полевой. Вот что мы читаем о «Ревизоре»:
«Г-н Гоголь написал одну комедию прозою «Ревизор», за которую дружеская литературная партия превозносит его превыше не только Грибоедова, но даже Мольера. Критики наши забыли, что «Ревизор» уступает даже многим комедиям кн. Шаховского и Загоскина, которые вовсе не имели притязания на сравнение их с Мольером. В «Ревизоре» нет, во-первых, никакого вымысла и завязки, во-вторых, нет характеров, в-третьих, нет натуры, в-четвертых» нет языка, в-пятых, нет ни идей, ни чувств, то есть здесь нет ничего, что составляет высокое создание. Сюжет избитый во всех немецких и французских фарсах, то же, что «Мнимый каталонин», «Немецкие горожане», «Ложная Тальони», «Городишко» — сочинение Пикара и т. п., с тою разницею, что в «Ревизоре» более невероятности. Действующие лица — ряд преувеличенных карикатур, не бывалых никогда в Великороссии! Это образчики какой-то пешей малороссийской и белорусской шляхты, которых нам выдают за русских помещиков. Все действующие лица пошлые дураки или отъявленные плуты, которые хвастают своим плутовством. Одно превосходное комическое лицо здесь — лакей[6]. Вот, что мастерски, то мастерски. И за отделку именно этого лица мы признаем комический талант г. Гоголя и убеждены, что если он захочет сделать что-нибудь порядочное, присядет за работу и зажмет уши на пошлые похвалы приятелей, похвалы, которые половина публики принимает за насмешку над ним, то напишет не фарс, а настоящую комедию, потому что мы видим в нем и юмор и комическую замашку. Дарование видим в самих мелочах, и мы, почитая пьесу «Ревизор», недостойную того, чтобы на ней можно было основывать славу автора, с нетерпением ждем случая хвалить его за что-нибудь, достойное его таланта».
Обе оценки — и гоголевской комедии и драмы Полевого сделаны Булгариным в одной и той же статье — «Панорамический взгляд на современное состояние театров в Санкт-Петербурге или характеристические очерки театральной публики, драматических артистов и писателей» в «Репертуаре русского театра» за 1840 год том I.
Продолжим, однако, рассказ о переводе «Гамлета» Н. А. Полевого и о Мочалове в роли Гамлета.
Ксенофонт Полевой в своих известных воспоминаниях так передает историю знакомства своего брата Николая с Мочаловым: «Николай Александрович призвал к себе актера Мочалова и предложил ему свой перевод даром для представления в его бенефис. Мочалов был актер с дарованием, с сильным чувством, но человек грубый, необразованный, неспособный собственными силами понимать Шекспира, потому что был совершенный невежда, и начитанность его ограничивалась ролями, которых играл он бесчисленное множество. При первом предложении моего брата он попятился, почти испугался и стал повторять общее тогда мнение, что Шекспир не годится для русской сцены. Брат мой старался объяснить ему, что он ошибается, польстил успехом самолюбию его, которое было неизмеримо, прочитал с с ним «Гамлета» и отдал ему свою рукопись для изучения. Через несколько времени Мочалов явился к нему, стал декламировать некоторые монологи Гамлета, и брат мой увидел, что он вовсе не понимает назначенной ему роли. Брат толковал ему, что тут надобно не декламировать, не бесноваться, а объяснять мысли и чувства, вложенные автором в слова. Он сам начал прочитывать ему каждое явление, со всеми возможными комментариями, выслушивал его чтение, поправлял, указывал, что и как должно быть произнесено, и, наконец, пробудил в этом даровитом человеке чувство и сознание. Мочалов, артист неподдельный, охотно приходил к нему советоваться во всем, касательно роли Гамлета, и следовал его советам, конечно, потому, что находил отголосок им в своей душе».
И получается по Ксенофонту Полевому, что в историю русского театра, обогатившего свой репертуар великим произведением Шекспира, вписано прежде всего имя переводчика, а не исполнителя роли Гамлета, потому что исполнитель роли Гамлета — актер Мочалов был «совершенный невежда», «неспособный собственными силами понимать Шекспира», и только Н. А. Полевой все объяснил, все втолковал, все прокомментировал, даже указал, как должно быть произнесено каждое слово, и, наконец, пробудил в актере Мочалове чувство и сознание!
Вряд ли стоит говорить о том, как далека от истины эта кичливая заносчивость Ксенофонта Полевого. К счастью, имеется другое суждение о Мочалове как об исполнителе Гамлета. Белинский утверждал, что «в игре Мочалова мы увидели, если не полного и совершенного Гамлета, то только потому, что в превосходной вообще игре у него осталось несколько невыдержанных мест. Но он в глазах наших пролил новый свет на это создание Шекспира. Мы только теперь поняли, что в мире — один драматический поэт — Шекспир, и что только его пьесы представляют великому актеру достойное его поприще и что только в созданных им ролях великий актер может быть великим актером».