Все вокруг нее высказывали ей сочувствие, разделяющее ее огромное горе, однако ее фаворит Платон Зубов ликовал. Павел также был доволен. Его «главный притеснитель» сошел со сцены. Империя теперь последует за ним. Мир с Турцией подписан, русские полки проучили наглых польских мятежников, а уставшая императрица, не имеющая ничего, кроме моральной поддержки притворщика и интригана Платона Зубова, опустила плечи под тяжестью забот и лет. Она все чаще и чаще серьезно задумывалась о подготовке своего преемника. К тому же перемена настроения ее сына усложнила с недавних пор управление ее семейным хозяйством. Постоянные информаторы Ее Величества сообщали ей о том, что великая княгиня, поначалу очень милостиво расположенная к Екатерине Нелидовой, теперь плохо переносит присутствие этой молодой особы в близком кругу супружеской четы. Между супругами участились разногласия. Слухи о них просочились даже за границу; в Париже «Ле Монитёр универсель» в одном из своих номеров от 24 апреля 1792 года опубликовал язвительную статью на сюжет о малой драме во дворце. Рассказывая о великом князе Павле, опекаемом деспотичной матерью, журналист поведал: «Русский великий князь шествует по стезе своего несчастного отца, и если сердце великой княгини не будет преисполнено добродетелями, Павлу суждена участь Петра Третьего […]. Не удивляйтесь, если однажды из России придет сообщение о перевороте. Я давно замечал многие признаки революции: они в сердце самого великого князя. Он не скрывает своей раздражительности, оскорблен своей униженностью; он в ссоре со своей матерью императрицей; он даже дерзает ей угрожать […]. Кстати, знаете ли вы о его любовнице – девице Нелидовой […]». Иногда в России, как и за границей, возникали таинственные персоны, которые, как утверждали свидетели, были не столько хороши собой, сколько нравились живостью своего разума и смелостью взглядов. Негодуя на эти пересуды, которые подрывали уважение к царскому трону, Екатерина беседует с сыном по поводу его истинных отношений с Катериной Нелидовой. Павел отвечает ей письмом: «Что касается моих связей с госпожой Нелидовой, то я Вам клянусь Высшим Судией, перед которым мы все должны будем предстать, что мы предстанем перед ним оба с совестью, свободной от укоризны. То, что нас объединяет, это святая дружба и нежность, но невинная и чистая». Так же, как и Павел, раздосадованная слухами, которые выставляли ее как низкую интриганку и настраивали против великой княгини, которую она искренне любила, Катерина Нелидова умоляет Ее Величество поверить ей на слово и позволить покинуть дворец, чтобы уйти в монастырь. Павел находился в отчаянии от перспективы расставания, которое означало бы торжество некоторых злых языков над человеком, не имевшим никакой вины. Но число злопыхателей только множилось, и намеки на несчастья великокняжеской четы становились настолько явными, что 8 июля 1792 года Федор Ростопчин, приближенный к великому князю, писал С.Р. Воронцову в Лондон: «Считается, что она (Катерина Нелидова) хочет распалить страсть великого князя и еще больше воспламенить его». Как бы то ни было, но когда Нелидова настойчиво добивается позволения удалиться из двора «столь же жалкой и столь же чистой, какой в него вступила», императрица отказывает ей в освобождении от фрейлинских обязанностей. Согласно разумению Ее Величества, которая была сведущей в сердечных и постельных делах, необходимо, чтобы молодая женщина оставалась подле великого князя, потому, что так они оба утверждали свою кристальную невиновность и что очевидно, он нуждается в ней для того, чтобы быть счастливым. Лучший ответ на эти гнусные сплетни дала Мария Федоровна, которая в воскресенье 11 июля 1792 года родила пятую дочь, великую княгиню Ольгу. Она дала убедительное доказательство того, что вовсе не была обманутой супругой и что ее муж не оставлял своего супружеского ложа. Само собой разумеется, что в отличие от мальчиков, которые воспитывались под крылом у императрицы, Ольга, как и другие девочки, осталась на попечении матери.
Отвлекшись от перипетий этой альковной истории, в Петербурге уже говорили об ужасных событиях, происходивших во Франции. В Санкт-Петербурге стало известно, что Людовик XVI и Мария-Антуанетта арестованы, что на улицах Парижа льется кровь, что тюрьмы забиты аристократами, что низвергают статуи прежних королей и что народ, безусловно, не удовлетворится только низвержением изображений монархов. Шушукались также, что оба сына Павла, отвергая жестокость французских революционеров, к новым идеям, тем не менее, относятся не враждебно. Перед этой опасностью дикого либерализма императрица пожалела, что доверила воспитание своего любимого внука добросовестному Лагарпу, который не сумел защитить своего ученика от опасности излишнего великодушия в применении великих принципов. А ведь Александру через несколько месяцев исполнялось пятнадцать лет. Момент подходящий, надеялась Екатерина, чтобы женить его на молодой девушке (на немке, естественно!) и тем самым постепенно готовить его к императорской судьбе. Только как же его убедить в том, что со дня на день он должен будет отобрать корону у своего отца? В таком роде заговоров, в которых интересы превалируют над правом, нежность и беспринципность женщины могут помочь склонить упрямство мужчины, который не видит дальше кончика своего носа. Взяв быка за рога, императрица приглашает в Санкт-Петербург тринадцатилетнюю принцессу Баденскую Луизу-Августу, о которой говорили, что она уже вполне сформировалась. Чтобы заранее не настраивать своего внука, императрица не сказала ему об истинных намерениях приглашения молодой девушки. Поглощенная установкой этой любовной ловушки, Екатерина пишет Гримму: «Тур, который я разыгрываю, будет дьявольским, ибо этим я введу его в искушение». И она все рассчитала верно. Оказавшись в присутствии молодой девушки, которая была ему предназначена, Александр сразу же был очарован ее лучистым чистосердечием и благородными манерами. От глаз Екатерины не ускользнули эти первые симптомы любви, и 14 августа 1792 года она уже заявляет Гримму, что дело сделано: «Мой Александр женится, а затем будет коронован – церемониально, торжественно, празднично».
Екатерина не советуется по этому вопросу ни с Павлом, ни с Марией Федоровной, она даже не сочла необходимым сказать им о приготовлениях к этой скороспелой свадьбе. Однако Павел, всегда обращавший пристальное внимание на сотни мелочей и сотни других второстепенных признаков, стал подозревать, что в этот раз за его спиной снова затеваются какие-то маневры по отдалению его от трона и передаче его в пользу старшего сына. Поставленный перед трагической дилеммой, он не знал, как поступить: то ли как законный наследник со скандалом отстаивать свои права, то ли как отец пожелать успеха грабительскому плану, задуманному его же собственной матерью. Что же угодно от него: чтобы он «предпочел сам» или же «пожертвовал собой»? И как узнать, как поступить, что было бы пользой для России при разрешении этого семейного соперничества? Разве не сам Бог определил порядок передачи короны по наследию от отца сыну? Не будет ли изменение порядка наследования, установленного вековой традицией, нарушением воли Всевышнего? Чтобы помочь самому себе разобраться в этом сложном вопросе, он обратился к изучению Библии, толкований богословов и философов. Но чем больше он старается внести для себя ясность по данному вопросу, тем больше погрязает в нерешительности. Павел настойчиво заверял своего постоянного корреспондента, барона Остена Сакена, что разочаровался в политике, что думает только о несчастии, постигнувшем его страну, его семью, находящиеся под гнетом эгоизма его матери, и возмущался всем тем, что она задумывала, и всем тем, что она предпринимала. В этот раз он упрекал ее в том, что она медлит ударить кулаком своей армии, приняв участие в кампании, которая могла бы повергнуть французскую революцию и вернуть на трон Людовика XVI, захваченного разбойниками. Его протесты, его жестикуляция были как глас вопиющего в пустыне. Екатерина же писала Гримму: «Я утверждаю, что достаточно будет захватить две или три лачуги во Франции, а все остальное рухнет само собой… Не понадобится и двадцати тысяч казаков, чтобы устроить зеленый ковер от Страсбурга до Парижа…» Однако она воздержалась направить казаков воевать с ордами французских санкюлотов. По декрету от 4 декабря 1792 года на всей французской территории была провозглашена Первая республика. 15 декабря Монбельяр, фамильная колыбель Марии Федоровны, была аннексирована новым режимом. Все близкие родственники великой княгини эмигрировали, чтобы избавиться от красного болота. Перед опасностью этого проклятия, которое распространялось каждый день по земле, Павлу очень хотелось, чтобы его собственность в Гатчине представляла собой самое надежное убежище, способное противостоять европейскому распаду, и если бы мать позволила ему действовать, то он возглавил бы крестовый поход против врагов монархии, порядка и религии. Но Екатерина и в самом деле раз и навсегда повязала его по рукам шелковой веревкой. Он же, все еще мечтая стать предводителем, по крайней мере в душе, не признавал себя заложником. В начале января 1793 года оба двора, «большой» в Санкт-Петербурге и «малый» в Гатчине, содрогнулись от ужасной новости, неожиданно долетевшей из Парижа: Людовик XVI был обезглавлен на гильотине после проведения там показательного процесса. Узнав об этом омерзительном событии, Павел поспешил возложить ответственность за происшедшее на свою мать. Если бы она заранее вмешалась, оказав силовое давление, за что он всегда ратовал, то Людовик XVI был бы сейчас жив и смог бы вернуть свою корону. Екатерина же пренебрегла своей обязанностью проявить монархическую солидарность. Безусловно, она корила себя, болезненно переживая по поводу этой интернациональной катастрофы; она даже занемогла, уединилась в своих покоях, жалуясь на мигрень, и объявила по двору траур на шесть недель. Но зло уже совершилось. Чтобы искупить его, она предлагает свою моральную и денежную помощь графу д'Артуа, внуку Людовика XVI, бежавшему из Франции для того, чтобы найти себе убежище в России. Императрица повелела обращаться с ним как с «королевским генерал-лейтенантом» и рекомендовала своему послу в Лондоне открыть для этого знатного эмигранта банковский счет, фактически предназначенный для финансирования контрреволюции. И все же она с облегчением вздохнула, когда 26 апреля граф д'Артуа отбыл из России в Англию.