Старательнее всего Третьяков избегал праздников, устроенных в его честь. По воспоминаниям Н.А. Мудрогеля, Павел Михайлович «... даже от собственных именин уезжал: накануне вечером обязательно уедет или в Петербург, или в Кострому, лишь бы не быть на именинном вечере»228. Когда же в 1892 году Третьяков передал свою галерею в дар городу Москве, «... художники решили отметить это событие и устроили всероссийский съезд в Москве. Третьяков понимал, что на этом съезде он будет центральной фигурой, в его честь будут говорить речи... За неделю до съезда он экстренно собрался и уехал за границу». Далее Николай Андреевич добавляет: «... а художников он любил больше всего. И все-таки и от их чествования уклонился »229.
Еще, пожалуй, более, чем праздники, не любил Третьяков громких торжеств и встреч с официальными лицами. Н.А. Мудрогель свидетельствует, что «... сам Павел Михайлович никогда не выходил из дома в галерею в те часы, когда там была публика, даже если там были его друзья или какие-либо знаменитые люди. За всю мою работу в галерее такого случая не было ни разу. Не появлялся даже и тогда, когда галерею посещали лица царской фамилии. Особенно это часто случалось в те годы, когда генерал-губернатором Москвы был брат Александра III — Сергей Александрович Романов. Он гордился, что в Москве есть такая достопримечательность — картинная галерея, — и привозил к нам своих гостей — иностранцев и своих родственников. И всякий раз спрашивал: “Где же сам Третьяков?” А Павел Михайлович нам, служащим, раз навсегда отдал строгий приказ: “Если предупредят заранее, что сейчас будут высочайшие особы, — говорить, что Павел Михайлович выехал из города. Если приедут без предупреждения и будут спрашивать меня, — говорить, что выехал из дома неизвестно куда”. Нам, конечно, это было удивительно. Честь-то какая! Сам царев брат, разные великие князья и княгини, графы, генералы приедут в мундирах, в звездах, в лентах, в орденах, в богатейших каретах, полиции по всему переулку наставят, начиная с самых каменных мостов, всех дворников выгонят из домов мести и поливать улицы. А он: “Дома нет!” Сидит у себя в кабинете, делами занимается или читает»230.
Николай Андреевич по-своему объясняет нелюбовь Третьякова к встречам с официальными лицами: «... похоже было, что он не любил носителей власти — ни светсхой, ни духовной. Помню, однажды нам сообщили, что “в галерею завтра прибудет Иоанн Кронштадтский”. А в то время этот поп пользовался такой славой, что за ним ходили десятки тысяч народа. Его считали святым. “Благословиться” у него почиталось великой честью. А Третьяков, как только узнал, что ему предстоит такая честь, сейчас же собрался и уехал на два дня в Кострому.
— Скажите, что меня экстренно вызвали по делам»231.
Думается, причиной подобного поступка Третьякова была отнюдь не неприязнь к носителям власти как таковым. Тем более к представителям власти духовной. Павел Михайлович мог относиться к тому или иному духовному лицу по-всякому. Но, как добрый христианин, он должен был хотя бы проявлять почтение к его сану. Скорее, роль сыграло целое сочетание факторов. Во-первых, уже указанная нелюбовь к праздникам и к ситуациям, когда его персона оказывалась в центре внимания. Кроме того, было совершенно очевидно, что вокруг святого Иоанна соберутся целые толпы народу, а больших скоплений людей Третьяков старался избегать. Но, пожалуй, решающую роль сыграла досада: сколько драгоценного времени будет потрачено напрасно! Тот же Мудрогель рассказывает об удивлении, с которым служители Павла Михайловича воспринимали его отношения с людьми: если с представителями властей тот старался не иметь дела, то приехавший к нему художник был для Третьякова самым дорогим гостем. «Художники для него были какие-то высшие люди... На первых порах нас всех, помню, удивляло: к нам в галерею едут и великие князья, и графы, и генералы, выражают желание видеть Павла Михайловича, познакомиться с ним, поговорить, а он приказывает сказать: “его дома нет”, “выехал неизвестно куда”. А придет художник — нет ему гостя дороже. И к себе в кабинет пригласит (а обычно звал к себе других лиц редко), и в дом поведет, во второй этаж, к своей семье, где Вера Николаевна угощает завтраком »232. Художников, в отличие от официальных лиц, Павел Михайлович воспринимал как тружеников. Если беседа с последними представлялась ему напрасной тратой времени, то с первыми — была полезна и приятна. В случае с приездом Иоанна Кронштадтского Третьяков, вместо того чтобы раскланиваться с «почтеннейшей публикой », слушать льстивые речи и говорить неискренние любезности, предпочел заняться делами фабрики.
Здесь всплывает еще одна особенность характера Третьякова: он органически не переносил неискренности, фальши — и, напротив, высоко ценил искренние выражения чувств.
Еще в 1857 году Павел Михайлович писал художнику А.Г. Го- равскому: «... я никогда не льстил Вам, и откровенность у меня всегда на первом плане»233. В письме супруге в 1888 году Павел Михайлович считает необходимым повторить зятю, музыканту
А.И. Зилоти, ранее данный им совет: «... напомни Саше мои советы. Не подлизываться (слово нехорошее и неверное, нечеловечье) нужно, а уметь жить с людьми, уметь ладить, уметь ждать и всегда быть справедливым... Симпатия публики приобретается впоследствии, она должна быть заслужена временем, а не заискиванием. Да это все вздор! Не это нужно настоящим художникам»234. Неприятие Павлом Михайловичем фальши полнее всего выражалось в том, что он «... ни речей не любил, ни торжеств никаких»235. Редко бывает, чтобы участники торжественных мероприятий высказывали вслух то, что они действительно думают...
Более всего Павел Михайлович не любил похвал в свой адрес. Не зря тот же Горавский, замечая в одном из писем Третьякову: «... Вы мне кроме добра больше ничего не делали, и ни с Вашим сердцем кому-нибудь противное сделать. Все Ваши деяния заслуживают внимания и пример для слабых людей », делает в конце приписку: «Говорю Вам без лести»236. В этом смысле весьма характерно отношение мецената к наградам.
В формулярном списке о службе коммерции советника П.М. Третьякова (составлен 15 октября 1892 года) в графе о знаках отличия сказано: «Знаков отличия не имеет»237. Однако подобные списки не всегда точно отражали действительность. Из других источников известно, что различные награды Третьяков получал, причем в немалом количестве. Так, в архиве Третьяковской галереи сохранились документы о присуждении Павлу Михайловичу бронзовой медали в память войны 1853— 1856 годов (23 июня 1858 года), серебряной медали в память коронации императора Николая II (31 декабря 1896 года), о присвоении ему звания действительного члена Епархиальной общины (1 марта 1875 года), также о множестве других наград и отличий238.
Н.А. Мудрогель вспоминает: «... медали ему, конечно, давали, и мундиры также, однако ни медалей он не носил и никогда никакого мундира не надевал. Лишь фрак, когда необходимо нужно было»239. Здесь же он приводит любопытный эпизод, который неизменно привлекает внимание исследователей: «... в 1893 году после посещения галереи царь Александр III решил сделать Третьякова дворянином. Какой-то важный чиновник сообщил Третьякову об этом, а Павел Михайлович ответил:
— Очень благодарю его величество за великую честь, но от высокого звания дворянина отказываюсь. Я родился купцом и купцом умру»240.