И в деревне перемены. Выбрали нового председателя. Колхоз скоро будет. На заборах много лозунгов о колхозе. Пионеры написали и расклеили. Эти лозунги составил Дымов. Он теперь в Тавде, райком партии вызвал. Жалко, такой хороший человек, все его полюбили…
Павел добежал до своего двора и вдруг остановился озадаченный. Калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок, перелез через забор.
Дверь открыта, в избе чьи-то голоса. Мальчик встревоженно поднялся на крыльцо.
У двери Данила курил самокрутку. Презрительно скривил губы, взглянув на Павла. В углу сидела мать с сыновьями, а посреди избы — дед Серёга. Он опирался обеими руками на палку и что-то сипло говорил. Было видно, как шевелились кончики его серых усов.
Павел переступил порог, сказал нерешительно:
— Здравствуй, дедуня..
Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил:
— С коммунистами не разговариваем!
Павел, бледнея, шагнул к деду:
— Дедуня…
Но дед, казалось, не замечал и не слышал внука. Он в упор смотрел на Татьяну из-под нависших белых бровей.
— Ну, отвечай, невестка.
Татьяна слабо покачала головой:
— Не знаю…
— Что не знаешь? Я за старшего остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наши хозяйства объединить, а забор меж дворами уберём. Слышишь?
Мальчик понял, зачем пришёл дед Серёга.
— Не объединяйся, маманька… Скоро в деревне колхоз будет, в колхоз вступим, — проговорил он негромко.
Все молчали. Дед Серёга тяжело качнулся, кашлянул.
— Так как же, Татьяна?
Все смотрели на неё, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:
— Ему видней… Он теперь за хозяина остался…
— Н-ну… — выдохнул дед. — С голоду подохнете!
Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила остановился у порога, сжал кулаки:
— Мы с тобой ещё посчитаемся! Коммунист какой!
Татьяна привстала:
— Ну, ты! Проваливай!..
Данила выплюнул папироску, бормоча что-то, сбежал с крыльца.
Павел проводил его взглядом, спросил:
— Кто на калитке замок повесил?
— Это дед запер, — сердито сказал Федя. — Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Говорит — одно хозяйство.
Павел вспыхнул:
— Новое дело! Пускай и не думает! Замок я всё равно собью!
Он схватил на полке молоток, выскочил наружу.
Татьяна сидела недвижно, прижимая к себе маленького Романа. Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей! Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но ведь всё равно и он ещё мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..
Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донёсся пронзительный крик. Холодея и дрожа, вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, вылетела на крыльцо.
У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.
— Стой! — закричала она. — Стой, проклятый!
Данила отпустил мальчика, влез на забор.
— Я ещё не так твоего пионера… — Он не договорил и спрыгнул по ту сторону.
6
Дед Серёга встал на рассвете — старики мало спят. Побродил по двору, оглядывая, всё ли в порядке, выпустил из сарая кур. Потом, кряхтя, вышла бабка Ксения, тонко пропела:
— Цы-ып, цып, цып, цып!..
Дед издали наблюдал, как куры клюют зерно, дружно постукивая клювами.
Навстречу ему по огороду шёл человек. Он был невысок, коренаст, сед, осторожно переступал пыльными сапогами через картофельные кусты.
Дед ладонью смахнул с морщин пот, торопливо вытер её о штанину, протянул человеку руку:
— Здравствуйте, Арсений Игнатьевич!
— Доброго здоровья… — Голос у Кулуканова низкий, спокойный, но в жёлтых глазах чуть заметная тревога, и на всём его широкоскулом лице с острой бородкой непривычная бледность, то ли от бессонницы, то ли от усталости.
— Что рано поднялись, Арсений Игнатьевич?
— Дело, Серёга, есть. Пойдём в избу.
Пошли в избу. Кулуканов кивнул бабке, снял картуз, перекрестил лысоватую голову. Сел в углу под тёмной деревянной божницей, за которой торчали ножи и вилки; издавна служили эти иконы вместо шкафа.
— Позови Данилу.
Данила явился заспанный, длинно зевал.
— Садись. — Гость неторопливо достал из пиджака газетный лист с расплывшимися чернильными буквами. — Глядите — содрал сейчас с ворот…
— Зажимщик хлеба! — Кулуканов скомкал лист, швырнул в сторону. — Когда-то Трофим приходил, кланялся: «Будь у сына крёстным отцом». Согласился крестить. Кабы знал тогда, сам бы своими руками у попа в чашке утопил змеёныша!
Данила сказал чуть слышно:
— Утопить никогда не поздно…
Гость сделал вид, что не расслышал, и продолжал глухо:
— У Силина закопанный хлеб нашли, а у Шитракова — оружие. Тоже он устроил — со своими босяками… И в стенгазете опозорил… — У Кулуканова задёргалась щека, он потрогал её пальцами. — Я к вам за помощью… Поможете?
Дед зашевелился:
— Так ежели сможем, с нашей радостью, Арсений Игнатьевич.
— Так вот… Скоро ко мне придут имущество описывать, чтоб в колхоз передать… — Он вдруг поднялся, сжав губы, шумно задышал через нос. — Не дам проклятым! Ничего не дам! Спалю лучше! И хлеба не дам! Серёга, вы с Данилой сегодня в сарае яму выкопайте. Незаметно чтоб… А ночью хлеб перевезём и зароем. У вас искать не станут.
Он тяжело опустился на скамью и, помедлив, прибавил:
— Треть хлеба возьмёшь за это себе, Серёга.
… Павла ночью разбудил плач Романа. Усталая мать крепко спала — не слышала.
— Ромочка, ну спи… Ну спи ж, братик…
Федя, свесившись с печи, смотрел в окно.
— Паша, глянь, что там?
Над двором жёлтый месяц, и на земле от него светлые полосы. Прямо перед окном — забор деда Серёги! За забором двигаются чьи-то тени.
Павел неслышно спустился с крыльца, прильнул к щели забора.
Во дворе деда Серёги фыркают лошади. Трое — дед Серёга, Данила, Кулуканов — снимают с ходка полные мешки, торопливо носят в сарай. Бабка Ксения у ворот, никак не может справиться с засовом.
— Паш, а кони-то кулукановские, — слышит Павел шёпот за спиной. Оглянулся — рядом Федя вытягивается на цыпочках.
— Чего ты пришёл?
— А ты побежал, и я тоже…
— Ладно, ладно, ступай спать.
Федя послушно уходит. Павел всматривается. Что бы там могло быть? Прячут зерно в яму. У деда столько хлеба нет. Ясно — зерно кулукановское. Вот гады! Сгноить хотят.
Данила возвращается из сарая с пустыми руками, останавливается, будто в раздумьи, и вдруг делает скачок к забору.