— Никогда ты, Яшка, ни во что не веришь, — недовольно проворчал Павел. — А может, еще через радио! Знаете, ребята, радио какое, наверное, будет? Зоя Александровна рассказывала: сидим в Герасимовке — и Москву видим!
— Красную площадь! — мечтательно сказала Клава.
Яков спросил недоверчиво:
— И Кремль?
— И Кремль!
Все придвинулись к костру, посмотрели на Павла заблестевшими глазами.
— Неужто увидим?
— Ну, это мы не доживем… — покачал головой Яков.
— Доживем! Вот посмотришь, доживем!
К костру подбежала запыхавшаяся Мотя.
— Ребята, за мной Петька Саков идет!
Павел вскочил, сжал кулаки. Клава удержала его за рукав:
— Паша, не надо.
— Пусти! — он резко высвободил руку. — Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!
Яков поднялся рядом с ним.
— Пашк, ты не бойся… Если что — я подмогну…
К костру подошел Петр и молча остановился.
Молчали и пионеры. Все вдруг увидели, что глаза у Петра совсем не злые и смотрит он очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на него, что Павел растерялся.
— Ну, — передохнул он, — ты чего стоишь? — Но в голосе Павла не было угрозы.
Саков молчал.
— Ну?
Петр шевельнул рыжей головой и сказал тихо:
— Вы меня за человека не считаете, а я… — он запнулся, и Павел увидел, что на его ресницах блеснули слезы.
— Ты про записки знаешь?
— Про какие записки? — насторожился Павел.
— Что в Иерусалиме бог против колхозов говорил… Ну, голос его, что ли, был слышен…
— А что?
— Эти записки… моя тетка с Кулукановым сочиняла.
Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.
— Врешь!
— Право слово… Тут нищенка ходила, так они и научили ее эти записки бросать…
Павел сделал шаг вперед и вдруг широко улыбнулся, хлопнул Петра по спине.
— Петька, дружище, ох, молодец!
Пионеры наперебой заговорили:
— Петя, садись!
— Садись, Петька, у костра!
— Вот здесь посуше!
Петр робко поежился.
— А вы меня в пионеры примете?
— Ну ясно, примем! — Павел повернулся к Якову. — Расскажем Зое Александровне… Вот она напишет про таинственное письмо!
— Сколько сме-еху будет! — протянул Яков.
Клава язвительно заулыбалась:
— Ты же сомневался, думал, что правда!
— Кто-о? Я? — возмущенно вскрикнул Яков. — Да я, это самое, и в бога-то совсем не верю! Это ж курам на смех! Бог речь о колхозах держал!
— А на пасху куличи святить ездил!.. — вспомнил кто-то.
Все засмеялись.
— Так это ж мать заставила! Больше не поеду! Нипочем не поеду!
Ему очень хотелось, чтобы ребята убедились в том, что он не верит в бога. Притопывая ногой, он громко запел «безбожную» шуточную песенку, которую часто пели пионеры в те годы:
Пионеры, в бога вы не верите,
А где ваша пасха?
И все дружно подхватили:
Наша пасха — выдумка и сказка,
Вот где наша пасха!
Потом все уселись у костра и с аппетитом поели ухи. Огромная луна всплыла в облаках и залила чудесным светом лес, живой серебряной дорожкой протянулась по озеру. Неясно поблескивали в сумраке огоньки дальних костров. Мальчики сушили у огня одежду, хвастались уловом.
Невдалеке послышалось:
— Эй, пионеры! — По голосу все узнали Данилу. — Рыбачите?
Яков ответил неохотно:
— Рыбачим.
Данила вышел на свет. Его узенькие глаза забегали по лицам ребят, на секунду встретились с глазами Павла и снова скользнули в сторону.
— Ну, ну, рыбачьте. — Он с усмешкой поправил на плечах куртку, медленно отошел.
— Носит его здесь… — проворчал Яков. — Всегда он насмехается.
— Девочки, — зашептала, понижая голос, Клава, — а вы видели, какая у него рубашка?
— Какая?
— Кулукановская! На груди зеленым вышитая. Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.
— Подарил, наверное, — сказала Мотя. — Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить… Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.
Все умолкли. Петр сказал в тишине:
— Данилка ему хлеб помогал молотить. Еще и из другой деревни Кулуканов батраков нанимал. Из нашей нанимать боится! По ночам молотили. Ох, и хлеб у него хороший!
— В сельсовете сказал — град побил. Хлеб государству сдавать не хочет, — возмутилась Мотя.
— Мотя, дай-ка ту бумажку, — нахмурился Павел.
Мотя порылась в кармане и протянула ему свернутый листок. Он взял его, не глядя.
— Вот ей, — Павел кивнул на Мотю, — сегодня в сельсовете список дали, кто не хочет хлебозаготовок выполнять. Она мне в лесу рассказывала… вот. А вы, дураки, запели: «Тили-тили тесто…»
— Да ведь мы пошутили, — Яков виновато кашлянул.
— Ладно. Яшк, ты завтра будешь в избе-читальне объявление писать.
— Что за объявление?
Павел развернул листок.
— Тут первым Кулуканов помечен. Вот ты и напишешь: «Здесь живет зажимщик хлеба Кулуканов». Возьмешь старую газету и напишешь чернилом.
— Не чернилом, а чернилами, — поправила Клава Ступак. — Сколько раз Зоя Александровна говорила!
— Ну, чернилами… А потом на кулукановские ворота приклеим. Пусть все знают!
— Здорово! А не намылят нам, это самое, шею?
— А ты не трусь! Тут немного — человек пять. — Павел посмотрел в список и внезапно смутился, нерешительно провел рукой по затылку. — Тут, ребята, одна фамилия помечена… Слышь, Яшк? Второе объявление будешь так писать: «Здесь живет зажимщик хлеба Ступак».
Все посмотрели на Клаву. Она сидела у костра, растерянно открыв рот, держа в поднятой руке ложку. Глаза у Клавы замигали все быстрее и быстрее, и вот из них разом брызнули слезы и струйками покатились по веснушчатым щекам.
— Не хочу я… не хочу… Это мой дядя…
Пионеры переглядывались. Мотя тихо сказала:
— Чего разревелась? Вон Паша отца разоблачил, а ты…
Павел вдруг вскочил, с яростью глядя на Мотю, над бровью его задергалась родинка.
— Дура! — крикнул он, но голос сорвался, задрожал: — И чего вы все: отец да отец…
Он круто повернулся, зашагал в темноту, шурша травой. У самой воды прилег на бугорке, завернулся в куртку.
Неслышно подошел Яков.
— Пашк…
— Отстань!
Яков опустился на корточки.
— Давай не будем про Ступака писать…
— А мне что за дело!
— А то Клавка, это самое, ревет. Она говорит — сама уговорит дядьку хлеб сдать. Хорошо?
— Хорошо.
Яков помолчал, вздохнул.
— Пашк, идем еще ухи поедим.
— Не хочу. Я спать буду.
Яков вернулся к костру.
— Ну что ж, спать так спать… — Он потянулся так, что захрустели суставы. — Это тоже дело хорошее… Ложись, Петька, поближе.
Павел долго ворочался в траве, смотрел на редкие, слабо мерцающие в вышине звезды. С озера наползал серый, мохнатый туман, в темной воде по временам шумно плескалась рыба.
В лесу было тихо, пахло хвоей. Изредка шелестело что-то в чаще да издалека доносился раскатистый крик филина, похожий на кашель: «кга-а…»
…Среди ночи Павел со стоном проснулся от жгучей боли и дыма. Кто-то подсунул под шею горящую головню. В ужасе вскочил, держась за опаленное место, и лицом к лицу столкнулся с Данилой.
Над лесом низко висела чуть ущербленная луна, и в ее желтом свете мальчик ясно увидел непонятную, застывшую усмешку на лице двоюродного брата.
— Что, жарко? — хрипло спросил Данила и вдруг стремительно схватил Павла за горло и, рванув, опрокинул в озеро.
Холодная вода сомкнулась над мальчиком. Теряя сознание, он все еще пытался слабеющими руками отцепить тяжелые железные пальцы, сжимавшие горло.
Но пальцы вдруг сами разжались. Задыхаясь и кашляя, Павел вырвался из воды и не сразу понял, что происходит вокруг. Вода клокотала и плескалась от груды барахтающихся тел. Ребята, бросившиеся на выручку, теперь крепко держали Данилу. Рядом с Павлом по пояс в воде стояла Мотя и что-то кричала, размахивая руками. Потом он увидел Петра и Якова, вцепившихся в Данилу.