Париж очень ей понравился, все же она предпочитала жить в Каире: любила Восток. И только в самое последнее время грустно пришла к мысли, что им лучше совсем уехать из Египта, ему как французу, ей как еврейке. В отличие от него, на арабов не сердилась: «Что ж делать, это их страна». Теперь больше прежнего надеялась, что он на ней женится: «Как-никак ему пятьдесят лет... В Париже, кстати, никто не знает, что мы не женаты и что я была артисткой в клубе». С родителями она не встречалась со дня своего ухода, но вспоминала о них с любовью и в их честь жертвовала немалые деньги сионистским организациям, — Дарси ругался, но давал. Она его деньгами почти не интересовалась. Сошлась бы с ним, если б он был беден, но, разумеется, было хорошо, что он вдобавок очень богат. Нужды насмотрелась с певцом.
— И все ты врешь, это не Соломон ей говорит, а она ему, — сказала Суламифь, тоже — с некоторым недоумением — любившая «Песнь Песней».
— Ты не смеешь поправлять твоего господина! «N'ai-je pas pour toi, belle juive, — Assez, dépeuplé mon sérail»[19], — процитировал он из «La Sultane favorite»[20] Виктора Гюго. — Ты собака! И совсем ты не похожа на шатры Кидарские, они были гораздо лучше тебя! — сказал он и наскоро ее поцеловал: долго целовались, когда он вошел в дом.
— И ты тоже не так уж похож на царя Соломона!
— Ты намекаешь на мое брюшко и давление крови? Это только показывает твое глубокое невежество. В недавно найденных у Мертвого моря папирусах ясно сказано, что Соломон весил девяносто восемь кило и что у него давление крови было тридцать.
— Хорошо, перестань чесать язык с первой же минуты после приезда. Сядем обедать. Я тебя ждала и еще не обедала.
— Посмела бы ты пообедать без меня! — грозно сказал Дарси, впрочем, это оценивший. Стол был прекрасно сервирован. На белоснежной скатерти стояли бутылки, в хрустальной вазочке на льду была зернистая икра, — знак того, что по случаю его приезда бессольный режим смягчен. Дарси взглянул на икру умиленно и выпил рюмку эльзасской водки. Предпочитал русскую, но от нее отказался из ненависти к большевикам.
— Когда какой-нибудь советский маршал поумнее и похрабрее свернет шею Хрущеву и Булганину, я опять буду пить русскую водку, — сказал он.
— Это непоследовательно. Икра тоже большевистская, а ты ее жрешь! — сказала Суламифь, влюбленно на него глядя.
— Вся жизнь состоит из компромиссов. Икру заменить нечем, это дар Богов, свалившийся с неба туда, куда он не должен был бы свалиться. Знаю, что ты ее, при твоей еврейской скупости, жалеешь: пятнадцать фунтов килограмм, — благодушно ответил он. Любил ее дразнить. Она ахнула от негодования:
— Евреи самый расточительный народ мира. Они во все времена были богатыми людьми, Но, за единственным исключением Ротшильдов, ни одно еврейское богатство в истории не продержалось больше трех поколений. Ты, как всегда, врешь!
Это произошло оттого, что вы из жадности занимались аферами и потому разорялись. Ты собака.
Их особенность заключалась в том, что они наедине разговаривали между собой якобы очень грубо, особенно тогда, когда оба были в хорошем настроении духа. Он стал рассказывать о своем путешествии и, хотя для Суламифи особенно не старался, рассказывал хорошо и остроумно. О делах не сообщил ничего, не любил говорить о неприятном. Она справилась об акциях Суэцкого канала больше из приличия — ничего в его делах не понимала. Дарси считал ее самой бескорыстной из бывших у него любовниц. Всего лет десять назад он был очень недурен собой, но почти всегда платил за любовь. Предпоследняя его любовница — не прямо, но ясными намеками — заставила его перед расставанием купить ей виллу в Канне: на прощание он всегда был особенно щедр и расставался с любовницами почти всегда в очень хороших отношениях. Он рассказал Суламифи, что в самолете встретился с Мэрилин и пригласил ее на обед. Она обрадовалась: эта американка ей очень понравилась.
— Будет еще английский дипломат Лонг, ты его не
знаешь.
— Надо будет дать хоть одно восточное блюдо. Как ты думаешь? Тафину? Кускус — это очень банально, все иностранцы его знают.
— Можно» — сказал он. Не любил восточную кухню с бараниной, с бобами, морковью и миндалем. — Ты права, для couleur locale[21] одно восточное блюдо желательно, но не больше. Что же ты, дура, не спрашиваешь меня, привез ли я тебе подарок?
— Опять привез! Что же?
Подождешь! После обеда покажу, — сказал Дарси, предвкушая эффект от своего подарка. «Верно, что-нибудь дорогое», — подумала Суламифь радостно. После такой непродолжительной разлуки он мог, собственно, не привозить ничего. Лакей во фраке и в белых перчатках принес вазу с супом. Каирский дом Дарси был построен им самим и отделан со свойственным ему вкусом на европейский лад, без «восточного элемента», который надоел ему и по отцовскому имению в Марокко. За обедом он рассказывал ей политические новости так, точно они были очень веселые. Суламифь слушала не очень внимательно. Политикой интересовалась. Насера терпеть не могла, но Нагиба, скорее, любила. Выше всех государственных деятелей ставила Бен-Гуриона, чем несколько раздражала Дарси, несмотря на его новые симпатии к евреям.