К Омару приходили люди даже из далеких деревень, сообщали о своих делах и просили совета, так как он все понимал и всех видел насквозь. Его советы удовлетворяли людей, а часто приводили в восторг: настоящий любимец Аллаха. Не давал он только медицинских советов и отвечал, что этому делу не учился, да и незачем и невозможно человеку лечиться. Платы никогда не принимал, но из соседней деревни ему часто приносили то крынку молока, то овощей. От этого не отказывался: находил, что поэтам хорошие люди и должны помогать. Если же ему забывали приносить еду, то питался оливками и еще какими-то кореньями: в растениях знал толк, как в людях. Своими скудными припасами охотно делился с прохожими: его, им самим когда-то построенная, хижина находилась у проезжей дороги, и у него в дурную погоду, особенно в месяцы сирокко, часто просили приюта.
Он всех к себе впускал, даже руми и иехуди, даже если угадывал, что прохожий — нехороший человек. Никакому разбойнику не приходило в голову его ограбить, и не только потому, что у него ничего не было, кроме циновок, круглого низенького столика, убогой посуды и нескольких десятков книг: слишком действовала и на худых людей его репутация праведной жизни, его величественная наружность и внушительная речь.
Когда Якуб постучался к нему, старик уже помолился, сидя на красном куске сукна и припадая головой к земле. Якуб с необычным для него смущением объяснил, что хочет только переночевать, а завтра на рассвете пойдет дальше. Старик молча его выслушал, глядя на него в упор сверлящим взглядом уже выцветавших глаз под густыми желто-седыми бровями. Омар-ульд-Ибрагим умел по наружности и по говору различать племена и признал, что этот гость со смуглым, почти темным лицом — из рода, давно скрестившегося с неграми и с ренегатами, то есть с потомками руми, бежавших из европейских армий и тотчас в Африке принявших ислам. Ренегатов в Марокко презирали еще больше, чем христиан и евреев. Но старик не считал презрение чувством, достойным поэта. Часто он испытывал незнакомых людей своим способом. Дав согласие приютить пришельца, так же внимательно на него глядя, он неожиданно прочел ему свою любимую сурату. Якуб слушал с недоумением.
— В пору конца темноты, — сказал Омар-ульд-Ибрагим, — жил один знаменитый поэт. Его звали Лебид. Он был врагом Магомета и ненавидел его. Но когда он услышал эту сурату, Лебид воскликнул, что ее мог написать только великий поэт, истинный пророк. И он преклонился перед Магометом и принял ислам. Что ты об этом думаешь?
Якуб ничего об этом не думал и только хлопал глазами. И старику стало уж совсем ясно, что это тупой» нехороший человек, который, верно, не только не молился, но никогда в жизни не любовался бархатным звездным небом. Он подал Якубу таз и кувшин, затем показал ему место на циновке у столика и достал хлеб. Отдал гостю две трети, себе оставил треть.
У Якуба была с собой фляжка с финиковой водкой — покупал в дороге, входя с проклятиями в лавки руми и иехуди. Он не удержался, вышел из хижины и в стороне, оглянувшись, залпом выпил все, что во фляжке оставалось. Старик тотчас догадался, зачем он выходил.
Уписывая с жадностью сухой хлеб, Якуб рассказал о себе (конечно, далеко не все), о том, где побывал, о том, что делается в мире. Омар-ульд-Ибрагим внимательно слушал, изредка задавал вопросы, которые не очень понравились Якубу. Старик часто говорил с прохожими и о земных делах. Феллахи о Насере и не слышали, как и об Арабской Лиге или о Суэцком канале, да и о Египте знали очень мало. Но он знал гораздо больше, хотя и мало земными делами интересовался. Думал, что в Арабской Лиге есть много нехороших людей. Ему очень не нравился Гамаль Абдель Насер: он безбожник, прикидывающийся правоверным мусульманином; если не все, то многое из того, что он делает, строго запрещено Кораном: старика ужасали сообщения людей, побывавших в египетских тюрьмах, об истязаниях, происходивших там и на следствии. Омар-ульд-Ибрагим очень любил свой народ, считал его благородным, воздержным, благочестивым, мужественным, даже добрым, когда дело шло не о неверных. Учение Пророка было самой гуманной и терпимой из всех существующих на земле религий, в разговорах с посещавшими его простыми людьми Омар внушал им, что неверные тоже люди, что Пророк не раз это говорил и что их предки проявляли терпимость, составившую им славу в мире. Это он внушительно сказал и Якубу. Тот опять захлопал глазами. Он даже не сердился на европейцев, как не мог бы сердиться на шакалов, но не мог и относиться к шакалам, как к людям. Когда же старик неодобрительно отозвался о Насере, Якуб побагровел: он считал Насера самым великим из людей.