— Я всю жизнь ел впроголодь, в моей деревне мы питались хлебом, а я хочу есть каждый день и мясо, — сказал он так, точно они говорили именно об этом. Старик гневно взглянул на него. Он не любил, чтобы ему противоречили, и не привык к этому.
— Ты неумный человек, — сказал он. — И Насер неумный, и многие из вас. И ты пьешь. Помни, что Аллах строго запрещает убийства. Теперь ложись и спи. Я буду спать в саду.
Он вышел. Якуб смотрел ему вслед, очень недовольный и угощением, и особенно разговором.
В Мекнесе он остановился на одном из менее убогих постоялых дворов Медины. Сходил в баню со своим новеньким чемоданом. Хотел было надеть смокинг. Гуссейн, которого он, как телохранитель, сопровождал везде на приемы, велел ему заказать себе этот костюм (готового на его рост не было) и объяснил, что смокинг носят только вечером, непременно с белой рубашкой, черным галстуком и черными туфлями. Все это понравилось Якубу. Хотя он европейцев не считал людьми, их правила соблюдал и все-таки смокинга не надел, так как еще было светло. Обедал он в европейской части города, выбрал хороший французский ресторан. Выпил целую бутылку вина и несколько рюмок коньяку, еще в Париже признал, что коньяк лучше финиковой водки. После обеда, уже в темноте, вернулся в Медину и там разыскал трущобу, где жили его давние приятели. Приняли его с восторгом. Они долго о чем-то разговаривали, много пили и обсуждали важные дела. Ножи были у всех» но револьверов не было. Купить было теперь нетрудно, однако денег у всех было очень мало. Якуб сказал, что револьверы и se нужны: что может быть лучше ножа? Выпили на прощание за успех дела. Вернулся он на постоялый двор поздно ночью и, не раздеваясь, повалился на постель, слишком для него короткую, и тотчас заснул.
Проснулся он со свежей головой; никогда не знал похмелья. Расплатился и с чемоданом в руке отправился в свою деревню пешком: автокары в том направлении не ходили. На суке — был четверг — купил, умело поторговавшись, яркий платок для жены и много сластей для дочери. Ее он очень любил и радовался близкой встрече с ней. Любил и детей вообще: когда бывали деньги, угощал их сладким миндалем. На окраине в лавке тайком купил у руми водки — оба оглянулись: власти не разрешали продавать арабам спиртные напитки. Якуб купил пол-литра, заплатил двести франков и ушел, ругнув хозяина.
Время он рассчитал так, чтобы прийти в деревню после наступления темноты. Не хотел ни с кем на этот раз встретиться. Он презирал своих односельчан. Почти все они были мирные люди, занимались земледелием и разведением овец, все были очень благочестивы, и не пил почти никто. Он родился в этой деревне, и его там недолюбливали. С детства был драчуном, а когда подрос, наводил на соседей страх. Был вдобавок очень завистлив и с шестнадцатилетнего возраста стал пить. Лет восемь назад женился, прожил с женой года два, затем бросил ее, продав часть имущества. Жене оставил избу из прутьев, небольшой огород и пять овец — «ничего, проживут». Сначала нанялся на работу поблизости, во французское имение. Там платили недурно, но вида французов и их богатства не мог перенести: все это должно было принадлежать ему. Хотел было пройти в испанскую зону. Там, однако, по слухам, платили меньше, и вся испанская зона была очень бедна; бедные европейцы были ему противнее. Пошел далеко, в Египет, где было много богатых единоверцев. По дороге нанимался на работу за гроши и скоро уходил со скандалом. Не засиживался у работодателей и в Египте. Богатые единоверцы тоже показались шакалами. Раз в год или в два года возвращался в свою деревню, иногда на осле, а то и пешком.
Когда в Африке начались бурные дела, он, с кем-то сговорившись в Каире, — на автокарах — отправился в Алжир. Там пробыл довольно долго, вернулся в деревню со свежим кровавым шрамом на лице, привез немало денег. Теперь много хвастал — рассказывал, что ведет борьбу за освобождение арабов и что ему очень везло, удачно убивал французов. Слушали его с интересом, хотя и недоверчиво. В деревне тоже очень не любили неверных, но воевать с ними никто не хотел. На суке некоторые робко говорили, что французы теперь платят большие деньги старикам и больным, а кто будет платить, когда они уйдут? Якуб это опровергал с презрительным смехом: «Только дурак может верить, что людям платят за старость и болезнь! И только негодяй может верить посулам французов, они десятилетиями сосут кровь арабского народа».