В отличие от Мулея, она не была влюблена в себя, хотя могла бы быть: знала, что умна, талантлива, обворожительна. Столько людей было в нее влюблено! Ей не раз предлагали руку приятные и даже интересные люди, правда, все-таки неравные ей по рангу и известности. Она отказывалась от их предложений. Говорила, что при своих вечных разъездах по миру настоящей семейной жизни иметь не может и не желает брака, который через год или два закончился бы поездкой в Рено. Но теперь в очень дурном настроении духа думала, что ее жизнь сложилась все-таки неудачно, что ждать больше нечего: еще поездки, еще интервью, еще перепечатки ее статей в «Reader's Digest» — и, в сущности, больше ничего, разве только что книга станет bestseller-ом, да и живут такие книги много, если три месяца.
После обеда Мулей за ней заехал. Был в смокинге, с бриллиантовыми запонками. «Это в кинематограф...» Он показался ей немного вульгарным. Говорил с ней очень много и изысканно, как, по его мнению, разговаривали в лучших парижских салонах; в Париже до войны еще существовали салоны, но он в них никогда не бывал. Раза два спрашивал ее, с кем у нее предполагаются в ближайшие дни политические беседы. Она тотчас поняла, чего он хочет; да понять было и нетрудно. Однако для интервью с ней он был еще недостаточно известен. Она сделала вид, что не понимает.
— Послезавтра у меня назначена беседа с Бикбаши.
— О!
— У меня бывали беседы и с более высокопоставленными людьми... Кстати, думаете ли вы, что ваш султан мог бы поговорить со мной?
Его Величество убежденный демократ, но получить у него аудиенцию было бы трудно даже такой знаменитой журналистке, как вы. Впрочем, могу вам сообщить, что некоторые сановники, в том числе и я, хорошо знают все мысли Его Величества. И нам хорошо известно, что вы защищали и защищаете наше дело. Говорят, вы влюблены в Средний Восток, — сказал он, многозначительно на нее глядя. Но уже начинался спектакль.
Для начала показывались какие-то чудеса техники в России. Советский ученый производил опыты в своей лаборатории. Мулей вполголоса сообщил ей, что скоро станет известным гениальное изобретение одного марокканского ученого. Оно произведет в военной технике такой переворот, по сравнению с которым атомная бомба окажется пустяком.
— Да, вам нора тоже делать открытия, — сказала Мэрилин. Он раздражал ее все больше. — А то в изобретении атомной бомбы принимало участие немало евреев и полуевреев — Эйнштейн, Оппенгеймер, Ферми, Тейлор, и ни одного араба! Вообще, надо помнить, что на одной дешевой поэтичности людей в тюрбанах долго держаться нельзя. Надо делать дело!
Мулей смотрел на нее удивленно и обиженно. Впрочем, она сама тотчас пожалела, что сказала это: не любила говорить неприятности.
Потом показывался фильм «Падение Берлина». В последнее время советские фильмы вошли в большую моду в Каире. Все очень восхищались Россией — преимущественно тем, что она так могущественна, никого не боится, даже Соединенных Штатов. Главные батальные сцены вызвали в зале восторг, хотя в пору войны громадное большинство египтян было на стороне немцев. Мэрилин восторга не выражала. В фильме ничего предосудительного не было, в 1945 году немцы были врагами Соединенных Штатов; но она не любила батальных фильмов, подвиги русских войск показались ей преувеличенными» а честная мужественная советская девушка чуть комичной. Мулей все время что-то шептал ей. Говорил, что Россия великая страна, что Достоевский и Маяковский гениальные писатели, что советская армия превосходна и что вожди большевистской партии фанатики. Когда на экране появился Сталин, Мэрилин фыркнула. Мулей ничего не сказал. Под конец он очень похвалил игру честной и мужественной русской девушки.
Зал осветился, и они издали увидели Лонга. У него вид был очень угрюмый. Он встретился с ними взглядом, поклонился довольно холодно и тотчас отвернулся. «Так, уже ходит вдвоем в театр с этим арабом», — подумал он. У выхода они столкнулись и обменялись несколькими словами. Он • спросил о Дарси и о его обеде. Мэрилин ответила, что больше ничего не слышала.