— Верно, мне уже не придется побывать у него, я через несколько дней уезжаю, — сказал Лонг и простился.
— Должно быть, его миссия не удалась, — сказала Мэрилин с улыбкой. Мулей весело засмеялся.
— Я тоже думаю. Кончен английский престиж! Начинается американская эра в истории, — сказал он и предложил ей заехать в бар: хочется чего-нибудь выпить. Мэрилин опять согласилась, не зная зачем.
Он подозвал такси. Своего автомобиля еще не имел, собирался начать с «кадиллака», а это было пока для него слишком дорого. В автомобиле он опять сказал, что знает все мысли и планы султана:
— Как и он, я представляю себе будущее Марокко в тесной дружбе с Соединенными Штатами, при их мощной экономической поддержке. Америка величай шая из стран.
Мэрилин благодарила И поддакивала без горячности.
— А вот один француз, долго живший в Африке, — сказала она, имея в виду Дарси и не желая его назвать, — говорил мне, что здесь никому не верит и что нас, западных людей, скрыто ненавидят решительно все. Вы все будто бы наши враги!
— Это совершенная неправда! Французам лучше было бы молчать. Их престиж тоже кончился. И они вo всем перед нами виноваты!
— Не во всем, далеко не во всем. Я тоже не верю его словам. Как может один народ ненавидеть другой?
— Верно, этот ваш француз очень боится потерять свои грабительские доходы! Так думать — значит не верить в народную душу и в самую основу демократического миросозерцания, потому что...
— Несчастье колониальной проблемы заключается именно в том, что в ней нет виноватых! — перебила его Мэрилин. Забыла, что уже говорила это при нем на самолете, — Помните ли вы, что Жорж Дарси рассказывал нам о павлиньем пере. По-моему, тут какой-то символ колониализма: честь, престиж, а из-за них потоки крови, без чьей-либо особой вины. Я хочу так назвать статью: «Павлинье перо».
— Я всегда восхищался вашим огромным талан том, особенно вашими интервью, — сказал он. Мэри лин вяло поблагодарила.
В модном, по-американски обставленном, еще полупустом баре они уселись за столик довольно далеко от стойки. Он заказал себе Pernod, выпил его залпом, много говорил и быстро, одну за другой, ел тонкие полоски frites[24]. Ее раздражал хруст. Мулей-ибн-Измаил успел ее утомить. Почему-то она подумала, что в молодости он, верно, питался одной картошкой, ходил босой, в грязной рубашке. «Но ему только делает честь, что он умел выбраться в люди», — ответила она себе, подавляя зевок. Со второй рюмки он, перейдя от картошки к оливкам, переменил разговор совершенно для нее неожиданно. Заговорил о том, что высшее счастье в жизни любовь. Она пила «Том Коллинз» и слушала с все росшим недоумением. Теперь действительно не понимала.
— Неужели? Я думала, что ваша главная цель в жизни власть?
— Да, если хотите. Но власть мне нужна для того, чтобы сложить ее у ног любимой женщины! У такой женщины, как вы! — ответил он, страстно на нее глядя.
Мэрилин расхохоталась так звонко, что мужчины, сидевшие у стойки на высоких стульях, оглянулись. Мулей изумленно на нее взглянул и почувствовал себя так, точно из какого-то ушата на него стала литься все усиливающаяся струя ледяной воды.
— Здесь можно отлично поужинать, — не совсем кстати нерешительно предложил он. Она продолжала хохотать. И вдруг ему стало ясно, совершенно ясно, что при всем блеске его беседы, при всех ее симпатиях к угнетенным нациям, при всей его неотразимости он, араб, для этой влюбленной в Средний Восток американки не существует, просто не существует.
Дом был двухэтажный, частью кирпичный, частью тесаного камня, с внутренним двором, с каменными лестницами, с какими-то подобиями бойниц, — в далекие времена был арабской крепостью. В первом этаже были парадные комнаты, мандар, еще зал с фонтаном, гостиная, столовая. Они отделялись длинным коридором от небольших, неровных комнат для многочисленной арабской прислуги. Во втором этаже были спальные. Там же рядом у бея помещался гарем, состоявший из одной большой комнаты и нескольких окружавших ее малых. Для couleur locale отец Дарси оставил неприкосновенным помещение гарема, с его низкими диванами, с множеством диковинных часов, с богато разукрашенными мозаикой низенькими столиками. Главные коллекции находились в парадных комнатах. В гостиной висела надпись: «Вы, идущие ко сну, отдайте помыслы Тому, кто не спит никогда»» Дарси переводил гостям эту надпись. Коллекции же показывал человеколюбиво, без жестокости, не очень долго: знал, что большинство гостей мало смыслит в арабских коврах, в мекнесских многоцветных тканях, в маракешеком оружии, инкрустированном золотом, серебром и слоновой костью: четверть часа добросовестно восхищаются, затем начинают зевать. Он не мог научить арабскому искусству даже Суламифь. Она тоже восхищалась, но про себя думала, что в Александрии, в небогатой квартире ее родителей, была приблизительно такая же мебель и такие же ковры, но только там они были не старинные, а просто старые, истертые, грязноватые, купленные по случаю за гроши.