Второй род физиологического синтеза тоже находится в самой тесной связи с медициной. Физиологический синтез совпадает, отождествляется с медициной; с этой точки зрения он может быть по праву назван экспериментальной терапией.
Это столь полное совпадение физиологии и медицины уже не раз было использовано. Когда, например, врач лечит микседему препаратами щитовидной железы, он делает буквально то же самое, что физиолог, который с целью выяснить при помощи синтеза механические, химические и нервные функции этих желез делает инъекцию экстракта щитовидной железы какому-нибудь животному, лишенному этого органа.
Нет сомнения, что понятая таким образом экспериментальная терапия имеет право быть широко признанной и примененной. Разумеется, необходимо начинать с изучения производственных экспериментально совершенно точных изменений в организме, ибо, primo, всегда полезно начинать с более простого и, secundo, глубокое и одновременное изменение нескольких важных органов ставит естественную границу могуществу вышеупомянутого синтеза ввиду нашего недостаточного знания клеточной жизни.
Физиология вызывала и вызывает при своих аналитических исследованиях многие изменения организма, влекущие за собой либо болезнь, либо смерть. Экспериментальная патология воспроизводит в настоящее время множество болезней, подобных человеческим. Какое обширное и плодотворное поле раскрылось бы для физиологического исследования, если 6ы немедленно после вызванной болезни или ввиду неминуемой смерти экспериментатор искал с полным знанием дела способ победить ту и другую.
Я умышленно не говорил до сих пор о блестящей и важной экспериментальной терапии, составляющей современной бактериологии. Ее большое теоретическое значение понятно всякому, ее громадная практическая польза бросается всем в глаза, ее великие основатели останутся навсегда благодетелями в памяти людей. И все это, разумеется, опять-таки области той же физиологии. Но я особенно хотел настаивать еще и еще на одной, помоему, недостаточно оцененной подробности этого колоссального прогресса нашей науки - на законности и своевременности именно этого метода научного исследования в отношении других деятельностей организма, кроме тех, которые касаются войны с микроорганизмами; и я именно хотел на этом настаивать, опираясь на факты, имеющие отношение исключительно к упомянутым деятельностям. Я глубоко убежден, что и здесь мы одержим не менее блестящие победы, чем те, которыми столь законно гордится бактериология.
Таким образом эта только что народившаяся экспериментальная терапия является лишь грандиозным результатом предшествующей физиологической работы, который дает современному физиологу полную уверенность в надежности его пути и необыкновенно возбуждает его энергию для будущих работ. А с другой стороны, должно быть громадным поощрением для врача видеть, что физиология со своими специальными ресурсами и шансами на успех, движимая своей собственной инициативой и для своих собственных целей, стремится к такой научной работе, которая по своей главной идее полностью совпадает с образом действия медицины по отношению к больному человечеству.
В заключение чувство долга обязывает меня произнести здесь с глубоким уважением имя гениального физиолога, который уже с очень давних пор соединил в своем обширном и глубоком мозгу в одно гармоничное целое физиологию, экспериментальную патологию и экспериментальную терапию, тесно связывая работу физиолога в своей лаборатории с практической деятельностью врача под знаменем экспериментальной медицины.
Я подразумеваю Клода Бернара.
О трофической иннервации
Как ясно прямо, горизонт медицинского наблюдения жизни неизмеримо обширнее, чем область жизненных явлений, которую имеют в глазах физиологи в своих лабораториях. Отсюда всегда остающееся несоответствие между тем, что знает, видит и применяет эмпирически медицина и что может воспроизвести и объяснить физиология. Сюда, между прочим, относятся шоковые и нервно-трофические явления клиники. Для первых у физиологов нет общепринятого объяснения, вторые до сих пор не могут быть наблюдаемы в условиях точного эксперимента.
Я в лаборатории, однако, не экспериментально, а тоже клинически, постепенно склонялся к заключению клиницистов о существовании особых трофических нервов. В течение многих лет оперируя животных в области пищеварительного канала (разные фистулы, искусственные соединения и разъединения разных отделов этого канала и т. д.) с целью дальнейшего удобного экспеориентирования, продолжавшегося недели, месяцы и годы, я много раз неожиданно наблюдал посторонние и часто поразительные симптомы у наших выживающих животных. Об этих симптомах мною было сделано несколько сообщений в заседаниях Общества русских врачей в С.-Петербурге. Пред моими глазами проходили трофические нарушения кожи, слизистой оболочки полости рта, тетании, парезы, раз остро (в 1012 дней) протекший, типически восходящий паралич спинного мозга, также раз заболевание больших полушарий (в виде сильного уплотнения) с полным искажением нормальных отношений животного к внешнему миру и, наконец, шоковые явления, то приводящие быстро к смерти, то обнаружившиеся во временном обмирании животного до почти полного симулирования смерти. Все это носило нервный характер то неудержимо прогрессировало, то шло назад.