Наклоняясь, Валька Орлов подлил Славе заварки. Они посмотрели друг на друга, и Гусев не отвел глаза. Орелик был прав, и он признавал это.
– Не горюйте, ребята, – сказал Слава, улыбаясь потрескавшимися губами. – В случае, так и не больно нужна нам эта премия.
На другой стороне костра хыкнул дядя Коля.
– Ты это деньгами-то больно не сорись, – посоветовал он, пошучивая. – Деньги нужны всякому, то есть даже как кислород. И мне, старому, и Семке, молодому, и тебе, многодетному.
Вечно хмурый, дядя Коля шутил редко, но уж когда шутил, было весело всем, и ему самому тоже.
Они рассмеялись.
Слава лежал на полушубке, брошенном поверх брезента, смеялся со всеми, а холодными, несмеющимися глазами отмечал, что сучья, которые он воткнул утром у кромки воды, едва торчат из нее.
– Третья радиограмма, как зарегистрировано, принята в пятнадцать часов тридцать минут.
– Она тоже не значилась аварийной.
– Да, Гусев был спокоен очень долго. Он верил в отряд, верил, если хотите, в вас.
– Но обязан был выйти на аварийную волну и поднять нас по тревоге.
– В свое время он сделал это.
– Что такое «свое время»? И разве я виноват? Меня не информировали!
– Знаете, почему не информировали? Вас боялись! Да и когда Цветкова доложила вам, что вы сделали?
– Был праздник. День рождения.
– Кажется, тридцать шесть?
25 мая. 16 часов
Семен Петрущенко
– Так и сидеть будем? – спросил Семка, оглядывая дядю Колю, Славу, Орелика.
– Плясать прикажешь? – откликнулся Гусев. – Валяй. Это полезно.
– А и то! – поднялся дядя Коля, с треском разминая кости. – Поразмяться не грех.
Шутя, выбивая в снегу глубокие рытвины и подыгрывая себе на губах, он прошелся вприсядку. Обрадовавшись, Семка схватил расческу, приложил кусочек газеты, подул, выигрывая пронзительную, жужжащую музыку. Дядя Коля наплясался, хохоча, поддел Семку под бок, тот повалился, дурачась, болтая ногами и не переставая наигрывать на расческе бурный марш, – Семка Симонову был не пара, – и тогда он поддел Славу, вызывая на бой.
Гусев поначалу отлынивал, отмахивался от дяди Коли, но это было не так-то просто: Симонов захватил Славку за шею, перевернул в снег. Пришлось за ним гнаться, бороться, то уступая, то побеждая, едва дыша, слабея от хохота. Семка изображал судью, гудел в свою расческу, Орелик был за публику, свистящую, хлопающую, орущую.
Наконец они утихомирились, уселись вокруг костра, отдышались, утирая со лба пот, обмениваясь колкими шутками насчет чьей-то силы и чьей-то немощи.
– Ты не силен, но широк! – шумел дядя Коля. – Прямо-таки камбала! Никак тебя не перевернешь на бок.
Публика хохотала, а Слава обзывался в ответ:
– Сам ты матрасная пружина. Как ни дави, только колешься!
Довольный общим балагурством, желая продолжить, поддержать начатое, Семка сказал:
– Мужики! Теперь потреплемся. Вот когда я в лагерь ездил, мы перед сном в палатке байки рассказывали. Старались страшнее. Только чем страшнее байки, тем больше смеху. Давайте и мы!
– Сказки, значит? – спросил дядя Коля. – Не-а, я сказок не знаю. Вышел из возраста.
– Я тоже, – потянулся Гусев. – Вот вздремнуть бы сейчас.
– Ну, а правду? – просительно сказал Семка.
– Какую же тебе правду? – усмехнулся Гусев, кладя голову на кулак и прячась под шубу.
Семка посмотрел вдаль, словно выискивая там, какую он правду хочет, обвел глазами воду, разлившуюся вокруг, и придумал:
– Ну, к примеру, про стихийные бедствия, раз мы тут, как цуцики, загораем.
– Эк, хватил, – возразил Слава, – стихийных бедствий у нас быть не должно. Разве что отдельные наводнения и частные землетрясения. А так все нормально.
– Во дает! – кивнул на него Семка. – Помешанный.
– Ему иногда вожжа попадает, – усмехнулся дядя Коля. – Под хвост.
– А я был при одном бедствии, – отозвался Орелик. – На Памире. Ледник там двинулся.
Семка заколготился, подтащил к Вальке спальник, устроился поудобнее.
Орелик засмеялся.
– Ты чего это в рот глядишь? – спросил он.
– Слушаю про ледник.