Хуже всего, что держался он чертовски уверенно и народ безоговорочно ему доверял. Он мог навешивать людям на уши лапшу, а они принимали все за чистую монету — такой уж он человек. Не знаю, понимают ли другие в управлении, насколько опасно возлагать на него столько ответственности. Думаю, Коре сомневался, когда выдвигал Хенрика. Но иначе поступить не мог. Хенрик был надежный, хладнокровный, умел быстро принимать решения. Он имел награды, а что получил он их оттого, что никогда не рисковал и не позволял втягивать себя в истории, которые могли ему повредить или усложнить жизнь, никакой роли не играло.
У меня в кабинете зазвонил телефон. Сив вздрогнула.
Я поспешил к коммутатору и попросил дежурную телефонистку перебросить звонок в кабинет Туве.
Звонила мама. Деду стало хуже. Он уже некоторое время хворал, но теперь совсем плох. Она спросила, не могу ли я приехать. Я взглянул на часы. Успею. И сказал, что сейчас приеду. Мама поблагодарила. Хорошо, что я беспокоюсь о дедушке. Он ведь вправду плох. А папа сидит себе и в ус не дует.
Я повторил, что сейчас приеду.
— Спасибо, Стейн Уве, — мягко сказала она.
В коридоре ждал Хенрик.
— С дедом плохо. Надо ехать. Скажи Коре, к совещанию вернусь. — Я пошел к выходу.
Дом стоял на прогалине, у негусто поросшего деревьями склона, всего на несколько сотен метров ниже границы лесов. Здесь прошло мое детство. Я остановился возле дровяного сарая. Дедов дом обветшал. Ветряная мельничка, которую он соорудил у дорожки, опрокинулась. Штабель досок, из которых отец уже столько лет собирался построить мастерскую, так и лежал под драным брезентом. Я обернулся. Мама стояла у окна, смотрела на улицу. Вздрогнув, как от озноба, я попытался придумать благовидный предлог и смыться отсюда. Но речь-то не о родителях. Я расстегнул тужурку и вошел в дом.
Обнял мать. Странное все-таки ощущение — обнимать родную маму.
— Ну, как вы тут?
Она покачала головой.
— Выкарабкается дед. Сама знаешь, какой он.
— Да ведь ему как-никак восемьдесят пять.
Из комнаты доносился перестук клавиш компьютера — отец шуровал в Интернете. Потом все стихло.
— Пойду наверх, — сказал я.
Мама проводила меня умоляющим взглядом. Хотела что-то сказать. Насчет моей сестры, Катрин. Она-то не приехала. Но тут я ничем помочь не могу.
Я одернул тужурку, постучал, вошел в комнату.
Дед лежал на широкой двуспальной кровати, которая раньше стояла в его доме, — точь-в-точь беспомощный птенец. Беки воспаленные, будто обведенные красным карандашом. Худые руки испещрены стариковской гречкой.
— Что на пороге-то стал? Я тебя не вижу, — проскрипел он.
Я подошел к кровати. Он посмотрел на меня. Глаза ясные. Словно бы насквозь меня видят. Он откашлялся, утер рот и буркнул:
— Полная хреновина.
— Я слыхал, тебе хуже стало.
— Хреновина… — проскрипел он. — Отец твой вчера читал мне газету. Заметка там была про богадельню. Знаешь, под каким заголовком? «Нам здесь хорошо». Ишь ты, хорошо им! Много они понимают. Хреновина это, вот что. Так и надо было писать.
Дед попробовал сесть, но не сумел, опять откинулся на подушки. С трудом переводя дух, посмотрел в потолок, сцепил костлявые руки, пробурчал:
— Как у тебя дела?
— Вышел на службу. К паводку готовимся.
Он кивнул.
— А с Сив как? Заходишь к ней?
— Нет, мы не общаемся. Я же говорил.
Дед хмыкнул.
— Не общаетесь? Ты где работаешь-то? В какой-такой конторе? Послушать тебя — аккурат щенок, который цельный час в ледяной воде барахтался.
— Со мной все хорошо. Все в порядке.
— Помнишь, что я тебе говорил, когда ты стоял тут при полном параде и услышал, что, хоть и стал мужчиной, но ничегошеньки не понимаешь?