Нина отложила книжку и, по-прежнему глядя на столбы за окном, сунула в рот прядку светлых волос. Кончиком пальца провела по шраму от заячьей губы. Потом повернула створку окна и принялась рассматривать свое отражение. Лично мне без разницы, будь у нее хоть десять шрамов на губе или косые глаза, но сама Нина явно придавала этому огромное значение. Разговаривая с кем-нибудь и даже просто чувствуя чей-то взгляд, она обычно прикрывала шрам пальцем. Не могла успокоиться, сколько бы я ни твердил, что никто не обращает на шрам внимания, пока она не начинает его трогать. Вот и сейчас она опять изучала этот тонкий рубец, тянувшийся от верхней губы к носу, водила по нему пальцем, нажимала. Потом стала ковырять ногтем, пока шрам не покраснел.
Неожиданно она оттолкнула створку.
— Ты чего тут торчишь?
— Не ковыряй. До крови расцарапаешь, — сказал я.
Нина опять поднесла ноготь к шраму. Я прошел к себе, сбросил на пол белую рубашку, стянул вельветовые брюки, помял живот. Переоделся в чистое и, прихватив пакет, спустился вниз. Пахло обедом. На кухне за столом сидела Нина. Мать стояла у плиты, что-то помешивала в кастрюле.
— Я тут цыпленка принес. Отличного жирненького провансальского цыпленка.
— Нынче у нас тефтели, — бросила мать, продолжая орудовать ложкой.
Нина глянула на пакет.
— Жирный?
— Не слишком, — сказал я. — В самый раз.
Она сморщила нос.
— В самый раз? Как это?
Я было заикнулся, что цыпленка надо съесть сегодня или завтра, но мать отрезала:
— По вторникам у нас шведские тефтели.
Я не стал начинать сызнова. Сунул пакет в холодильник и, увидев его среди другой снеди, сразу смекнул, что ничего больше сделать не в силах. Придется затолкать подальше, а недели через две я его достану, погляжу на осклизлую тушку и отправлю в мусорное ведро.
Мамаша водрузила на стол кувшин с соком и покосилась на красную джинсовую куртку Нины. Я эту куртку никогда раньше не видел.
— Откуда она у тебя? — полюбопытствовала мамаша.
— Подарок, — буркнула Нина.
— От кого-то, кого я знаю?
— Нет, от кого-то, кого знаю я.
— Стало быть, от подружки?
— У Нины подружек нет, — заметил я.
— Везет тебе, от парней подарки получаешь, — хихикнула мать.
Нина молчала. Ждет следующего вопроса. Так и будут продолжать. У них это вроде игры, болезненной игры. Сил моих больше нету. И я решил смотаться в Хёугер.
Мать поставила на стол картошку.
— Сегодня утром я звонила на почту, — сказала она, выкладывая тефтели из кастрюли на блюдо.
— И что же? — спросил я.
— Мы опять без гроша.
— Я тут ни при чем.
— Да уж конечно.
— Не прикасался я к твоему счету.
— Он к счету не прикасался! — воскликнула мать.
— Ясное дело, — ехидно усмехнулась Нина.
Мать положила себе тефтелей и картошки. Как всегда, после нас.
— Надеюсь, все тут едят с чистой совестью, — сказала она, подцепила вилкой тефтелю, положила в рот, начала жевать. Под глазами у нее чернели темные круги, жевала она торопливо. Я положил вилку и нож, обернулся к Нине.
— Ты опять гоняла Юнни?
Она отодвинула тарелку.
— Он же не понимает, — сказал я.
— Нет, понимает! Вдобавок он не вытирает зад, не желает мыться и волосы у него жирные. И вообще, незачем ему валяться на моей кровати!
— Любит он тебя, потому так и делает.
Нина отодвинула стул и встала.