Я сел.
— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала она.
— Но ведь все было хорошо.
— Можешь сделать, как я прошу?
— Мне понравилось. Иди сюда.
— Ты что, ничего не понимаешь? — крикнула она.
Я прошел в ванную, умылся, оделся.
— Я получила мамин дом.
— Но у тебя же есть дом.
— Это между Осло и Моссом, у фьорда. Перееду туда, и как можно скорее.
— Станешь жить одна между Осло и Моссом?
— Смотря как все обернется. — Она посмотрела на меня.
Я глядел в окно, на деревья, тонущие в летнем сумраке, на их мягкие, душистые тени. Пахло черемухой. В эту пору года нет запаха лучше.
— Ты слышишь? Завтра вечером я уезжаю. — Она закуталась в простыню, словно затем, чтобы я не видел ни пятнышка ее наготы.
— С кем? — спросил я.
Она не ответила.
— Кто поведет машину?
Похоже, она опять того гляди заплачет. Я не стал расспрашивать дальше. Невыносимо думать, что с ней будет другой. Мне хотелось знать, кто он, но ответа я не получу.
— Подожди денек. Я должен кое-что сделать.
— Почему тебе всегда не хватает одного дня?
Я посмотрел вдаль. На отдаленные вершины гор, белые, как масло. Потом прошагал к двери, взялся за ручку. Я не мог ей сказать. Не мог, и всё тут.
Я ввалился в коридор, налетел на стену, попытался снять куртку, но толком не сумел и двинул дальше, врубился в стену, где раньше висело зеркало, пошатываясь, остановился в дверях комнаты. Поднял руку, наугад шагнул в пространство и схватился за косяк.
Бетти была одна.
— Говорить не могу, слишком пьян.
— Думаешь, я не видала пьяных мужиков? — сказала она.
Я кое-как добрался до кресла, рухнул на сиденье и, едва ворочая языком, вякнул:
— Знаешь, что я надумал сделать?
— Могу себе представить, — спокойно отозвалась она.
— Крик-то не станешь подымать, не станешь его будить?
Она покачала головой.
— Значит, не возражаешь, чтоб я поколотил твоего мужика?
Волосы у Бетти были собраны на макушке хвостом, а теперь она их распустила. На столе лежали книга и коробка конфет. Я взял одну конфету, но уронил ее на пол.
— Я боюсь, — сказала Бетти.
— Чего?
— Хуго.
— Почему это?
— Он ведет себя очень странно.
— А точнее?
Помедлив, она сказала:
— Только никому не говори, ладно?
Я пообещал, что не скажу.
— Он начал закрываться в комнатах. Все время я застаю его за закрытыми дверьми: сидит и смотрит в стенку. А в кабинете завел привычку сам с собой разговаривать. Как-то вечером он забыл запереться на ключ. Я открыла дверь и вижу: он стоит на коленях возле дивана.
— Это еще зачем?
— Локти поставил на диван, а ладони сложил вместе. По-моему, он молился.
— Хуго? Молился?
— Мне так показалось. Я услыхала несколько слов. Что-то вроде «защити».
— Защити? Кого?
— Не знаю. Я закрыла дверь и постаралась забыть, что видела.
Вообще говоря, я не вижу ничего особенного в том, что люди стоят на коленях и молятся. Только вот с Хуго это совершенно не вяжется. Размышления не его стихия, по крайней мере такие размышления. Он из тех, кому достаточно заглянуть в нутро мотора, чтобы в два счета смекнуть, как там все работает. А вникать, как устроены люди, что думают и чувствуют, им неинтересно. Ну а на Бога им и вовсе начхать.
— Где он? — спросил я.
— Спит, в подвальной комнате.
— Вы что же, спите врозь?
— Уже который год.
Бетти посмотрела мне прямо в глаза. Уму непостижимо, как она очутилась под одной крышей с моим братом.
— В кабинет его можно заглянуть?
— Загляни.
Я так и сделал. Обыкновенная комната: диван-кровать, чертежный кульман, рядом с ним, у стены, — ружье, «Краг-Йёргенсен». Над диваном — картина, которая когда-то висела в Йёрстаде, в комнате бабушки. Она привезла ее из Нарвика, когда вместе с мамой перебралась сюда, на юг. На картине был изображен Христос: он стоял, оберегая двух малышей, склонившихся над ручьем. Вот перед этой-то картиной Хуго и молился о защите.
Я вернулся к Бетти.
— Нашел что-нибудь? — спросила она.
Я сказал, что особо и искать не пришлось.
— Что думаешь делать?
— Мое дело крестьянское. А ты что будешь делать?
Она ответила не сразу.
— В Йёрстад я не поеду. Терпеть не могу твою мамашу и нахалку сестру, не выношу твоего недоумка братца. Ты мне нравишься, но тебя там не будет. Я останусь тут. Желаю удачи! — Она встала, взяла книгу, закрыла конфеты крышкой и вышла из комнаты.
Я сидел, глядя на зыбкий огонек стеариновой свечки. Ну что ж, соберу вещи, пойду в паб, заночую там, а утром двину в Йёрстад.
Стейн Уве Санн
Я сказал им, что надо доверять друг другу. Тридцать пять лет вместе прожили, пора бы уж не сходить с ума от ревности и не внушать себе всякие ужасы. У него толстая нижняя губа, мокрая от слюны и вся в бурых табачных пятнах, а над глазом рана, которую следовало бы зашить. Но такой народ по врачам не ходит. У нее жидкие седые волосы, хитрые глазки, дряблые мешки в подглазьях.
— Я просто почту отнес, и всё. Адрес там перепутали, — сказал он.
— Ничего подобного. Шашни у тебя с ней, мерзавец ты этакий! — крикнула она и треснула его кулаком.
Опять они за свое. Я взял мужика за плечи, силком посадил на стул. Дрожа от страха, он просипел:
— Скажи ты ей, что нельзя драться-то.
— За две недели я уже третий раз приезжаю. Вам надо найти способ жить в мире, без мордобоя, не швыряя друг в дружку утюги да аквариумы. В противном случае я буду вынужден прислать социального работника, он вам тут новый порядок наведет.
— Нам новый порядок ни к чему! — взвизгнула жена.
— Да неужели?
Я сел, посмотрел на них. Толку не будет, что бы я ни говорил и ни делал. Тупо выслушают мои нравоучения, а едва я выйду за дверь, опять примутся за старое. Ревность не имеет возрастного ценза. Однажды мне пришлось разбираться с девяностолетним Ромео, который, прячась в кустах, подглядывал в окошко за своей семнадцатилетней избранницей. Я не возьмусь утверждать, что любовь тут ни при чем. А что это противно и смешно, роли не играет. Я покосился на стену. Хозяйка повесила там свою вышивку — образцом ей послужила картина «Читающий мужчина». Вышито плохо, вкривь и вкось, сразу и не поймешь, что это такое.
Я все сидел, глядел на вышивку и чувствовал, что больше не могу. Не хочу ни уговаривать их, ни грозить, ни упрашивать. Пускай дерутся, пускай убивают друг друга. Я встал.
— Ладно. Как хотите, так и живите.
Они переглянулись и опять уставились на меня.
— Будьте здоровы! — сказал я.
— Погоди маленько, — растерянно пробормотала хозяйка.
Я открыл дверь.
— Выходит, ты не… — нерешительно начала она, замолчала и махнула рукой.
— Можете поубивать друг друга. Вам ведь этого хочется, — сказал я, вышел на улицу, сел в машину. Мне и самому не раз этого хотелось. Взгляд скользнул по складной сушилке для белья, которая со скрипом поворачивалась на ветру. Они жили на горе, в дачном поселке. Жили много лет, в одном и том же домишке. Все-таки что-то со мной неладно: ни до чего мне нет дела, вон еще и разрешил им поубивать друг друга, — это меня тревожило, не давало сосредоточиться. Причем уже не первый раз за последнее время.
Они глядели в окно. Наверняка решили, что я припас для них кое-что похуже нового порядка от социального ведомства. И вдруг до меня дошло: они же до смерти боятся, как бы я не разлучил их насовсем. Страшней беды не придумаешь. На кого им орать, на кого кидаться с кулаками, если я отправлю их в разные места?