Лабиринт
Кристина прошла на свою половину комнаты то есть проскочила просвистела как сквозняк лишь бы это движение вышло незаметным словно это была какая-то мелкая мошка незначительная новость что-то очень маленькое непримечательное несущественное и скинула рюкзак на кровать.
– Новая соседка? – спросила девушка, завязывая халат.
– Да, – ответила Кристина. – Извини, что разбудила.
– Ничего. Я Инна.
– Кристина.
– Приятно познакомиться.
– Взаимно.
– Хорошо, что взаимно.
Инна собрала длинные каштановые волосы в хвост и посмотрела на время, пробубнив что-то под нос, потом схватила в охапку шампунь с лосьонами и большим банным полотенцем и исчезла из комнаты. Кристина думала, что своим появлением разворошила гнездо, и дабы не вызвать больше бед, хотела по-быстрому слинять, и ничего странного, что вот она снова у Светы, не успела уехать, а уже вернулась… Но прошло ещё несколько секунд, как здравый смысл возобладал, вернее, чувство обречённости в личине здравого смысла, и Кристина начала разбирать вещи, угадывая в этом действии некий завершающий этап инициации – и когда на кровать была выложена металлическая кружка, последнее, что покоилось в рюкзаке, она стала полноправным жителем лабиринта. Можете меня поздравить; я здесь и никуда отсюда не денусь; никому ещё не удавалось выбраться из лабиринта так быстро, если вообще удавалось, лабиринты ведь для того и строили, чтобы перехлестнуть пути, перевернуть тропы, и кто знает, может, эта девушка, Инна, убежавшая в душ, сюда не вернётся, может, и мне, как только я выйду из комнаты, не суждено будет найти обратную дорогу, у меня ведь нет ни карты, ни нити; куда лучше сидеть здесь тихонечко, никого и ничего не трогать, тогда я не заблужусь и не потеряюсь, если что, меня легко найдут, правда, это нонсенс, сюда может войти кто угодно, потерянный, с растерянным взглядом, с неловкими жестами, с дрожащим голосом, что я скажу ему, видимо, ничего не скажу, верно, промолчу и буду ждать, когда этот кто-то не уйдёт или же не обоснуется здесь, заняв чужую кровать, чужой стол, а потом, как и я, решит, что единственный оптимальный вариант – это сидеть так на месте, ожидая с моря погоды. Кстати, насчёт погоды. Я вся взмокла, пока ехала сюда, а ещё прослушала несколько старушечьих историй, в которых факты чьей-то биографии сплетались с тем, что передавали по телеку в программах про разрушенные семьи, поруганные и проклятые династии, про бандюков и маньяков, короче, наслушалась я много чего и ничего не запомнила, потому что всю дорогу я смотрела в окно, замечая дома и людей на фоне домов, и утреннее голубоватое небо, светящееся белым – этой белёсой поволокой, что в середине дня заполыхает неистовым матовым пламенем, обратив небосвод в бесцветное полотнище, глухое и бездушное, а в это время пол под ногами дрожал и прыгал, и я обливалась потом, и все пассажиры, и старушки тоже – морщинистая смуглая кожа лоснилась на свету, как синтетическая ткань, и платками своими старухи смазывали пот с лиц своих, и ртами шевелили, подобно выброшенным из пучины рыбёхам, и глотки их зияли чёрной слюнявой чернотой, обрамлённой гнилыми потрёпанными зубами, я же всё смотрела в окно, витая в облаках, мечтая, фантазируя: мысль, что скоро я увижу Настю, претворялась наполняющим тело ощущением – постижимый одним только рассудком образ расхватывался нервными окончаниями, будто они наткнулись на бездонное богатство перцепции, и предстоящая встреча плотнее окружала меня, не оставляя шансов на бегство, как нечто судьбоносное, что оставляет отпечаток на каждом событии и впечатлении, что приводит смысл из далёкой дали в близкую близь – каждая минута, разделявшая нас, была проникнута сладким и терпким предвкушением, что одушевляло и ранний подъём, и эту трясучку, эту дорогу, и даже общагу, страшный лабиринт, который, конечно же, только мне виделся таковым, впрочем, как и Настя была моим и только моим образом, моим безумием, однако, образ сей был больше и могущественнее меня начинаю вспоминать, как вспоминала вчера её голос, пока он, растворяясь, терял свою уникальность, свою великую ценность, этот голос, я слышу, как слышала последние остатки его неповторимости, внимаю тому, как внимала впечатлению, что погибало под действием памяти, потому что память – это смерть образа поэтому, вырываясь вперёд, он поджидал меня где-то, в какой-то точке пространства – уже не я фантазировала, но фантазия, взорвавшись, въедалась беспорядочно в объектный мир весь мир стал разрозненным следом моей мечты, опустошив меня, тем самым разбудив аппетит и желание найти и собрать эту фантазию вновь – вновь встретить Настю и, быть может, даже поговорить с ней; и всё-таки я плохо представляла, что меня ждёт, собственно, меня не ждало ничего, кроме участи обломать приятное пробуждение: вонь изо рта, чьи-то ладони на бёдрах, неуклюжие приветствования, руки, которые с неохотой пролезают в рукава, и штанины, еле наползающие на ноги. Глупо чувствовать себя виноватой, но по какой-то причине я не могла избавиться от данного чувства, тем паче усугубляя и нагнетая надуманную проблему, словно она – пришелец самого фатума, и раз мне необходимо испытать вину, значит, это незамедлительно произойдёт, и совесть начнёт пилить и корёжить мою захудалую душонку, заставляя смотреть на последствия моего страшного преступления: я помешала чужому счастью, которое исчислялось пятью использованными презервативами, возвышающимися над ними двумя бутылками вина – шардоне чего-то там, – раскиданным нижним бельём и смятой до неузнаваемости постелью.