Изображение невидимого
Тело Кристины окутывал мягкий, упругий туман, в котором уличный шум превращался в набор отголосков уже несуществующих событий. Туман пульсировал в такт шагам, и Кристине казалось, что до сих пор предельно далёкое пространство ибо оно есть пространство сама отдалённость меня от всего и всего от чего бы то ни было само расстояние не-при-касаемость обретало в этом тумане известную степень плотности и ощутимости, оно максимально приблизилось к телу, поступаясь собственной отчуждённостью; туман сам по себе походил на одно из тех средств, позволяющих сделать пластичным то, что лишь видимо.
«Река была спокойной…»
Река была спокойной, на водной глади поблескивало солнце, которое уже не пекло, но светило так же ярко. На небе ни облачка. Чистое, чистое небо. Сама идея чистоты. Не знаю, как ещё описать этот небосвод – громадное, синее ничто. Сколько ни гляди, сколько ни задирай голову, а всё равно ничего не увидишь. Человеческий взгляд по сравнению с таким простором ничтожен. И земля тоже кажется ничтожной. Плоская, как блин. Тот, кто сказал, что наша планета круглая, был точно не в себе.
Руинизация
Зрителей среди нас нет. Я – и актриса, и публика. Зал свистит, бросается ошмётками еды. Я плохо притворяюсь, но не могу же я взять и испариться. Напротив, игра и есть исчезновение – моего настоящего Я, моих чувств, в которых я сама толком-то никак не разберусь. Актёр играет за тем, чтобы персонажем своим изъять из реальности свою личность, что досаждает игроку биографической громоздкостью, историей жизни и прочей фигнёй – паспортными данными, группой крови… Нет, Настя, ты не видишь меня. Другая Кристина стоит перед твоими глазами. Глазами, что зрят всё. Ширма, коей покрывают объекты, также объективна. Маска тоже имеет фактуру, она реальна, как и лицо, правда, может самого лица-то и нет, есть только маска, и вот она – настоящая, подлинная, объективная, а лицо же – что-то эфемерное, газообразное, неуловимое в чётких структурах и видимых контурах, рассыпающееся под кончиками пальцев на тысячи тысяч атомов во сне я переживала примерно то же самое когда лицо передо мной растворялось и рассеивалось как под действием кислоты распадаясь на элементарные частицы и те частицы собирались в новый образ который был мной кто созерцал то лицо что неистово хотел увидеть но видел только руины Но взгляд – тот самый, что настигает тебя в пустоте обездоленного пространства – пронзает все эти ширмы и маски насквозь. И даже самой себе я кажусь фальшивой. И снова холодный воздух, как в могиле. Сырые тела скороспелых любовников. Я – это гроб, с уложенными в него трупом и душой, вышедшей из тела, но не покинувшей стенок деревяного ящика; поэтому тело и душа неразделимы и при этом не сочленяемы; поэтому играть бесполезно – ещё никогда актёр не превращался в персонажа до конца. Или…
А голоса прибывают.
Их становится больше.
Они звучат во мне – или они там, за пределами – моего молчания, моей тишины, моего сна?
Я заснула – и теперь ничего не узнаю.
Голоса ли это? Я не понимаю их. Непереводимые наречия.
Общество разобщения
Несколько раз, до объявления результатов экзамена, Валя приезжала ко мне. Понимая, что внаглую пользуюсь родительской заботой, я чувствовал поднимающийся во мне бунт. Сложно сказать, против чего я бунтовал; меня притягивало само ощущение бунта, его яростная сила, направленная на очень смутный, почти неуловимый предмет. Целые ночи мы проводили в постели. Из настежь раскрытых окон виднелся чёрный, беззвёздный небосвод, будто планету накрыли крышкой; все горожане – игрушки, убранные перед сном в ящик, но, как известно, поистине ребёнок одушевляет своих солдатиков, кукол, машинок не во время игры, а во сне, когда он оставляет эти игрушки без внимания; образы того, как эти вещи живут своей жизнью в этом самом ящике, пока не наступит рассвет, намного значимее для детского сознания, чем иллюзорные попытки оживить их днём. Это великая загадка детства, и я думал о ней, чувствуя, как проникает в комнату свежесть ночи вместе со звуками города, что сливались в неразличимый шёпот далёкого, непознаваемого явления, претворяясь акустическим эквивалентом дрожащей кромки горизонта. Валя лежала рядом и рассказывала о себе. Она любила рассказывать о себе, и я чувствовал в этом определённое удовольствие; чужая жизнь разворачивалась передо мной, как страницы рассказа, и при всей видимой наготе и откровенности я оставался отстранённой, неприкосновенной фигурой – я был слушателем, был судьёй, и Валя не видела в этом ничего противоречивого, скорее всего, её устраивала подобная ситуация. Сыпались одна за другой истории о детстве, о родителях, о том, как они развелись, когда ей было пять, как она жила и живёт одна с матерью и временами видится с отцом. Честно говоря, мне не по силам представить, как ребёнок может расти в распавшейся семье. В один момент открывается факт, что мир не ограничивается родом; рвутся корни, и человек оказывается подвешен в пустоте, не понимая, что происходит вокруг; мама с папой больше не представляют собой единой картины мироздания – наступает царствие раскола, раздираемого с обеих сторон интересами не родителей, а обыкновенных людей, что до сих пор не решили ещё, что делать им с собственной жизнью, напрочь позабыв, что уже породили новую. Валя, судя по всему, такими вопросами не задавалась. Или же пыталась заглушить их бесконечной болтовнёй о собственных воспоминаниях, о том, как она целовалась с девчонкой из соседнего класса, или как впервые занялась любовью в пятнадцать лет, предварительно напившись водкой, дабы побороть страх перед событием, которого, тем не менее, искренне желала. По сравнению с ней я казался себе эмбрионом, выращенным в условиях, в которых выращивают бройлеров – всё правильно, всё чисто, продукт готов. Разумеется, никуда не делись эзотерические измышления, как Валя ведёт специальный календарь, где расписаны все ходы планет и светил, как она бродит по закоулкам собственного бессознательного, пока находится во сне; кажется, никакая из сторон жизни не может избежать её пристального взгляда, и в чём-то я даже завидовал ей, ведь для Вали жизнь являлась скорее приключением, все неожиданности которого она встречала с диким вострогом, в то время как для меня жизнь была сведена лишь к перечню необходимых задач, и если находилось хоть одно несоответствие или отклонение от заданного курса, я начинал паниковать. Как с тобой. Когда мы были вместе, я паниковал, старательно пряча волнение. Разорванные нити, кукла без кукловода. Всматриваясь в глухой московский небосклон, я думал, что по-настоящему кукловод остерегается своих кукол в тот момент, когда оставляет их одних, запирает в ящике после представления; вещь, которая, казалось бы, полностью подчиняется твоей воле, таинственным образом оживает, и в ночи меня посещали те чувства, что оставались непостижимыми в детстве – моё сознание обнаруживало себя среди оставленных без внимания игрушек; осматриваясь, я постепенно понимал, что сам являюсь одной из этих пластмассовых штуковин, которой придётся играть роль спасителя или злодея в дневной игре, придётся терпеть манипуляции, что безуспешно стараются придать моему закостеневшему телу одухотворённость, как если бы я стал взаправдавшним существом. Ты ведь тоже кукла, хотел я сказать Вале, тобой тоже управляют. Но её не устраивали такие объяснения. Факт того, что её жизнь не принадлежит её собственной воле и собственным решениям, оставался непознаваемым для неё; Валя попросту не видела очевидного, что несколько пугало меня: поступать так, как хочешь – это страшно. Ты не знаешь, чем обернётся твоё решение, и, что важнее, это решение обрушит на тебя ненависть тех фигур, что стоят за твоей душой.