Проклятое слово
До сих пор не могу понять, откуда во мне взялась смелость обернуться к ней и сказать «привет». Безумная смелость, безбашенная. Я пытался вспомнить её лицо, каким увидел его с такого короткого расстояния, но образ расплывался, как предмет, когда подносишь его слишком близко к глазам. Я обернулся и сказал «привет», но сделал это как бы вслепую, наотмашь, лишь бы показать непонятно кому, что я могу познакомиться с девушкой, которая мне понравилась. А ведь в поле зрения Кристина появилась только на несколько секунд, прежде чем сесть за парту позади нас. Этих секунд хватило, чтобы вселить в меня какое-то непробиваемое чувство отваги, сокрушившее мою природную стеснительность и косноязычее. И вот я обернулся. Сказал прошептал. «Привет». Слово-катастрофа. Слово-заклятье. На нём начинаются и заканчиваются разговоры, и повезёт ещё, если между двумя этими пунктами проскочат дополнительные выражения, потому что в противном случае разговор закончится там же, где начался. Привет. Проклятое слово, слово-убийца. Наверное, я не мог вспомнить лицо Кристины в точности именно потому, что память, сохранившая в себе свежесть возникшего сразу после этого чувства стыда, как можно тщательнее оберегала меня от отравляющего действия этого самого стыда, от вида того, каким образом он отразился и запечатлился на лице девушки, которая свела меня с ума. Это лицо, которое я хотел увидеть вновь в воспоминаниях, являлось причиной бесконечных угрызений из-за несостоявшегося по моей вине диалога. Представляю, что она подумала… какой-то мальчик обращается к ней… мальчик! ненавижу… ненавижу, когда ко мне так относятся, судя только по внешнему виду! Да, я не выгляжу на шестнадцать лет. У меня, наверное, писклявый голосок, тихий и противный, но, сука, я же не сужу ровестников только по тому принципу, что они похожи на выродившиеся полуфабрикаты, продукты производства, застрявшие на стадии между заготовкой и окончательным вариантом! И Кристину я не мог судить, хоть во мне проснулась злость, её маленький, ядовитый источник, что уравновешивал преисполненную эмоциями душу толикой ненависти, что немного снижала любовную ценность Кристины в моих глазах. И всё же этот клочок гнева только подкреплял моё волнение. Для любви и ненависти давно пора придумать одно слово, потому что эти вещи раздельно никогда не действуют.
Заметка на полях
Любовь – просто идея. Чиста, как математический символ, столь же абстрактна. Абстракция как она есть. Больше верится, что сказанное слово обрастает смыслами и значениями, чем само, подобно ядру звезды, испускает во все стороны пучки смыслов. Любовь – синоним слепоты. Обе женского рода. Любовь с её точки зрения, как выяснилось, служила условием самосозерцания, и любовник – это только зритель, лишённый самостоятельного голоса. Представление вне критики. Ни капли негодования. Одно удовольствие. Влюблённая в саму себя, она расширяла свою рану, дабы присвоить себе чужие глаза.
Смерть это как завтрак или сигарета перед сном
Через пятнадцать минут, когда позади осталась и обувная фабрика, и экономическая академия, и какой-то загадочный «автомобильный рынок», который явно что-то значил на сленге местных жителей, вообще всё, что находилось дальше Ворошиловского района, Кристина воспринимала не иначе, как отдалённые, поддёрнутые мистическим флёром территории, будто чудеса глобализации с последующим превращением всего земного шара в карту обошли эти места стороной. Неизведанный край, белое пятно, о котором упоминают вскользь, имея довольно слабое представление об этих местах, далёких, как миф; переход из одного района города в другой означает смену эпох, и так, отправляясь из настоящего, оказываешься в покрытом былью прошлом, столь древнем, что воспоминание о нём уже отдаёт творчеством легенд, баек, это глубокое и тёмное прошлое, где земля ещё может оказаться плоской, солнце пока что вращается вокруг планеты и прочее и прочее, – в общем, через пятнадцать минут Кристина вместе с несколькими ребятами вышла на остановке «ВолГУ» – от неё брала начало асфальтовая дорога, поднимающаяся прямиком к парадному входу в университет, что монументальным исступлённо-белым от солнечных лучей видом знаменовал грандиозный прорыв в лучшее будущее, что ждало каждого, кто войдёт в его просторные залы. Лучшее будущее может подождать. Никуда не денется. Мне туда пока не надо. Денег должно хватить, я думаю. Проверяю кошелёк. Всё нормально, на трусы хватит. По ту сторону дороги стоит большой супермаркет, напоминающий гигантскую коробку. Чёрт возьми, напоминающую… он и есть большая коробка. Архитектура примитивных форм сегодня в почёте. Всё зависит от экономики. Благо, это не базар. Здесь всё подчинено порядку и обороту финансов. Я перешла дорогу, пересекла стоянку, на меня чуть не наехал «нисан», бывает, смерть вообще штука обыденная, как завтрак или сигарета перед сном, и зашла внутрь коробки. Прохладно, просторно. Высокий потолок в два этажа. Но обозначение «потолок» весьма условное. Я так говорю, чтобы создать хоть какое-то представление столь скудного интерьера, однако, сам по себе он, конечно, не скуден, а целиком состоит из идеальных отточенных линий. Ведь я нахожусь в коробке. И коробка захламлена: товары быстрого питания, товары для дома, товары для дачи, товары для детей, товары для… Наверху, где, по логике, коробка должна открываться и тем не менее грань глуха, как бетонная стена, сплетения проводов, пересечения опорных балок, ещё висят блестящими кишками гофрированные трубы и ползают вентиляционные шахты. Шахта – занятное слово. С одной стороны, оно плоское, как блямба, с другой – глубокое, врытое, разрытое, уходящее вдаль. Угольная шахта, нефтяная шахта, шахта лифта, шахта вентиляции. Видишь точку, шахта в двухмерном пространстве, вглядываешься – и точка проваливается вглубь, как в сон, двухмерность оказалась ложью, ты не успеваешь заметить, когда плоскость распускается перспективой – уже поздно, остаётся лишь оглядываться на покинутую поверхность, хотя, была ли она на самом деле, – тебя утаскивает внутрь проекции. Стеллажи высоченные. На самом верху уложены обёрнутые полиэтиленовой плёнкой коробки. Снуют работники в синей униформе. Покупатели, как в музее, ходят среди стеллажей, что-то смотрят, даже не притрагиваются к товару, а созерцают его. Как в музее, ага, когда чтобы оценить картину, надо приближаться и отдаляться от неё. Я прошла рыбный отдел, мясной, кондитерский, отдел выпечки, но отдел одежды так и остался недостижимым. Надоело уже. Будто мне в штаны положили комки мокрой бумаги. Идти неприятно – с каждым шагом повторяется это ощущение: кожа трётся о влажную ткань, чешется, я кладу ладонь в карман, пальцы натыкаются на взмокшую подшивку, словно погружаю пальцы в кисель. Повторяется это ощущение. И каждый раз оно пристыжает меня. То же самое, что обмочиться. Надо же. Увлечены созерцанием, эти люди вокруг, и не знают, о чём я сейчас думаю. Даже я не знаю. Сознание как бы разделилось: на одной стороне осталась я, уверенная, что всё в порядке, а на другой, затаённой и мрачной – не потому, что там царят потёмки, а потому, что невозможно вникнуть в происходящее, – действуют неопознанные реакции, становится страшно от одной лишь попытки понять их суть или же прочесть смысл, который они провоцируют на появление и который говорит, что забыть что-либо не представляется и никогда не представлялось возможным, это нонсенс – рано или поздно оттеснённое даст о себе знать – благодаря случаю, например, как сегодня на остановке, но не могу же я скучать по нему («нему» – местоимение как защита против того, чтобы произнести имя полностью, будто оно заклянёт меня, и я не смогу думать ни о чём другом, я стану другой