точно «было» не казалось и не причудилось именно таким оно и было нет здесь ни метафор ни сравнений язык плохой сообщник скорее пособник или даже подстрекатель главный антагонист язык убивает событие язык это мир однако это удушенный мир чужим, потусторонним – оно не исходило от них, а вселялось в их остывающие тела, проникало через сужающиеся поры, ибо мертвецы не дышат, у мертвецов кожа затягивается непромокаемой плёнкой, потому смерть – это скорлупа или купол; молчание рассеивалось по воздуху, заполняя пространство комнаты, отчего оно обезличивалось и серело, и вещи стали проступать в этой серости, деля с ней своё исконное равнодушие вещь сама по себе вне восприятия вне теплоты вне прикосновений есть равнодушие заросшая собой же кожа, шум с улицы отдалился сильнее, а ветер всё так же продолжал циркулировать в тишине, иногда осторожно прикасаясь к их телам, и каждое такое прикосновение вызывало в Кристине приступ дрожи, правда, почти неощутимой и невидимой, во всяком случае, для Егора, сама же она явственно ощущала, как полость, в которую превращалось её тело, активно вибрирует, когда по коже пробегало это лёгкое движение; ветер казался ей скромным гостем из мёрзлого царства – где нет прикосновений и ласк, где нет тепла – вкрадчивый, въедливый холод, от которого никак не защитишься. Когда Кристина наконец вернулась домой, она разрыдалась. Она была уверена, что этот холод уже стал её постоянным спутником, налип на неё, как метка, или же вжёгся в кожу наподобие клейма, и ранки вокруг этого клейма понемногу вытравливали изначально присущее её телу тепло, будто на короткие мгновения осознав таинственную сцепку между ей самой и её собственным телом, Кристине теперь оставалось лишь наблюдать, как это тело немеет и каменеет, мёрзнет и отстраняется, как оно превращается в костный и громоздкий объект, как этот нечеловеческий и потусторонний холод селится внутри неё, внутри разлома теперь во мне появилась ось похожая скорее на полоску из небытия и она прямо во мне и я разделяюсь отхожу как земля отходит от трещины в почве а там ничего сколько ни гляди всё чернота и чернота всё великое НЕТ пробитое как скважина внутри Любовь не соединяет и не сшивает, а разгоняет каждого дальше ото всех, любовь верит в атомы, в их беспорядочное движение; наступает момент, когда любовь влюбляется в разделённость в самих атомах, и Кристина рыдала над собственным полураспадом. Примерно то же я чувствовала во сне: не мое тело – я изгнана из него, я больше не чувствую его, единение разорвано как ткань рвётся и рвётся; а ещё – разделённое тело по сути перестаёт быть моим, разбитое, рассечённое, оно остекляется, холодеет, сереет. Вещь сама по себе вне восприятия. Однако воспоминание не могло сопротивляться желанию: она хотела его – чтобы он касался её, дышал у самой шеи и прикусывал кожу, мял эту кожу, как глину, чтобы он лепил её, как изваяние, чтобы он был внутри, чтобы она чувствовала, как глубоко пульсирует его член в самом средоточии её существа, она хотела, чтобы трещина срослась, отчего стало сладко, сладчайше сладко, в ответ же на это воздух едва ли не раскалился до невероятной температуры и жара завязла в плотной, вибрирующей субстанции, что свет, казалось, можно было ощупать пальцами, и ожидание ловко переплелось со скукой, заговорило томными и почти беззвучными вздохами, кровь прикатила к лицу, наполнила собой капилляры, облила Кристину краской, всю, с ног до головы, вновь по рукам и ногам пробежали волны, одна за другой, не останавливаясь, а в самом центре взбурлила жидкость, что-то задрожало, стало приятно и одновременно с этим нестерпимо. Парень как парень. Образец красивости, сама красивость – человек, превративший себя в образ. Ткань промокла, прилипла к коже. Егор сейчас далеко – в далёком прошлом, хотя не такое уж оно и далёкое, просто смертельная тоска мигом раздвинула границы, желание обнаружило в себе неутолимость как свой самый сокровенный и бездонный источник которого нет, и сознание начало прокручивать картины того, как их тела сплетаются и расплетаются, как в мире возрождается древний оргиастический танец, они оба задыхаются и стонут, кусаются, лают, кричат – как звери, поедающие друг друга, не в силах насытиться плотью другого, словно в ебле плоть по-настоящему неиссякаема в ебле плоть и есть сплошная неиссякаемость тебя уже нет а есть только тело не одно не твоё а всеобъемлющая сплочённость тел как одно великое пронизанное оргазмом до самой своей последней частицы тело, вечно возрождаема, вечно жива. Зов поднимался и вился из трещины, восходил с самых её краёв, что возгорелись стремлением затянуться вновь в первозданную плеву. Кристина отошла к дороге – ей показалось, что она отходит к краю обрыва, чтобы заставить себя протрезветь от взгляда в пропасть, однако от пропасти тянуло гарью и жаром; пропасть будто сама поднялась к поверхности, выпуклилась горячим асфальтом, поскольку в солнечной тирании даже у пропастей нет спасения – солнце бьёт землю, заставляя последнюю вздыматься, иссушиваясь до конца. Земля обложена забвением, но желание продолжает желать.