Норма разлада
Английский. Алёна.
Она сдала этот предмет хуже меня. Такой расклад не сильно подбадривал. Я просто не видел перспектив. Само понятие жизненной перспективы являлось для меня заоблачным, непостижимым. Выпускной – по его окончанию вникаешь, зачем на этом вечере необходимо спиртное. Не только для родителей. Ещё и для того, чтобы неокрепший ум, вроде моего, обрёл понимание того, что воспринимать окружающую действительность после школы в трезвом состоянии гораздо сложнее, чем в пьяном. Причём, когда ты трезв, напротив, начинает казаться, что остальное мироздание нажралось в хлам, потому как не совсем ясно, что же оно от тебя хочет. Всё путается, меняется, не подчиняясь никакой закономерности.
Финал – штамп
Всё опять закончилось метро, но перед этим мы немного прошлись по аллее. В один момент Валя остановила меня и обняла, тесно прижавшись. Её тело – упругое, мягкое, проникнутое энергией – оно прильнуло, обволокло меня, как неиссякаемая волна; под одеждой ладони мои ощущали присутствие тёплой, отзывчивой плоти, и звуки смешались над головой, и всё, что окружало нас, перестало иметь смысл; мы сплелись в один бесформенный сгусток; потом – поцелуй: вкус помады и слюни; горячий и скользкий язык, выползающий из недр; куклу от живого тела отличает наличие у последнего нутра, внутренних органов, пульсации вен и артерий, но я, конечно же, в те секунды ни о чём подобном не думал. Я чувствовал её тело и хотел, чтобы это продолжалось.
Топка
На ухабинах машину здорово трясло; Кристина чуть ли не подлетала над сиденьем. Водитель гнал «газельку» с такой скоростью, будто задался целью в конец извести этот дряхлый механизм; будто машина чем-то обидела его столь ранимую и одновременно мстительную душу. Пассажиров шатало из стороны в сторону, отчего их тела напоминали загруженные в кузов мешки с картошкой, а через открытые по всему салону окна резвился ветер, словно его охватила безумная радость по поводу всего этого веселья.
Проехали рынок Титова. Адское место. Клоповник. Муравейник. Ничем не лучше Тракторного рынка. Спёртый воздух и грязь, не прекращаемый топот, шарканье, цыканье, чмоканье – звуки скомканы и сварены в неразличимую кляксу, а лица и тела сплющены в безобразную массу; пространство иного типа, пространство-вещь, в котором нет свободного места. Несколько дней назад Света, с маминых просьб, затащила Кристину на рынок Титова – прикупить новые вещи. На протяжении всего пребывания в этом отвратительном месте Кристина непрестанно задавалась вопросом, почему они не пошли в обычный магазин одежды, где из удобств прежде всего выделяется наличие кондиционера и отсутствие на каждом углу загорелой кавказской рожи. Воплощённый кошмар. Солнце, на редкость щедрое и равнодушное существо, беспрерывно жарит и обрушивает на землю гигантские потоки тепла, что вызывает приступ жажды едва ли не каждые пять минут; рынок, словно в сговоре с солнцем, шумит не менее сильно, чем горит само светило, а торговцы, как пещерные люди или кроты, прячутся в глубине своих лотков, в самой темноте, и перекрикиваются оттуда со своими соседями по ряду. В итоге, попытка не удалась, и Кристина со Светой покинули рынок с пустыми руками.
Tabula rasa
Первым, что удивило меня в университете, было полное отсутствие какого-либо внимания к моей фамилии. Родителей не выбирают, но временами я искренне желал оказаться кем угодно, только не евреем. Шуточки про обрезание. Ну конечно, первое, о чём нужно напомнить еврею, что он обрезанный. Нет. Моё еврейство ограничивалось фамилией. Горящее, вопящее клеймо, дабы каждый, чей интеллект почти не отличим от кофемолки, мог напомнить мне, кто я такой. Про Холокост, про газовые камеры. И, естественно, про деньги. Ведь я еврей, я мелкий, скользкий червяк, везде и всюду способный просунуть свой паршивый нос, тянущий свои крысиные лапки к чужому добру. Ещё мне давно пора валить в Израиль, жрать там мацу и праздновать шаббат. Как ни парадоксально, подобный поток дегенеративной информации исходил, в основном, от русских. Именно эти долбоебические чистокровные славяне торопились окрестить меня то цыганским жидом, то жидовским цыганом, забывая, что каких-то пять-шесть столетий назад не было никакого Волгограда с превышающей концентрацией русского населения, что жили тут беглецы, разбойники, убийцы, преступники, что это вообще земля татар, и по сути ничего не изменилось, но такие мысли ничем мне не помогали, я просто пытался внутренне отмежеваться от гундящей тупорылой топлы, продавшей здравый рассудок национальному единству. И где оно в городе с наибольшим притоком мигрантов с южных республик, с Кавказа… Еврей – это не ругательство. Еврей – это позор. Я жил с подобным ощущением, пока не пришёл на собрание первокурсников, которое проходило за день до первого сентября. Окружавшим меня ребятам, преподавателям – всем было до лампочки, к какому этносу я отношусь. Хоть и не картавил я никогда. Хоть и был таким же русским, как и те, кто вешали на меня ярлык жида. Я будто стал новым, опустошённым человеком, как белый лист бумаги. И нас было таких белых листов бумаги около двадцати человек. Никто друг друга не знал. Почти все слабо представляли себе, где оказались. Это сплачивало нас. В отличие от школы среди присутствующих не витал дух предвзятости, что обыкновенно отсеивает людей по очень странным и едва ли объяснимым критериям. Нет. Мы тут все были равны. После измождающего лета университет служил чем-то вроде точки невозврата – мир не изменился, но обновился, и, вспоминая последовавшие за выпускным одинаковые, скучные дни, ко мне приходило осознание, что то был необходимый для будущего перерождения период; причём я начисто забыл, что никакого перерождения не случилось, если бы не родительские инвестиции, из которых и был воздвигнут очередной защитный купол.