06:30
Маршрутка стояла одна на остановке, прямо меня дожидалась. И ехать предстояло к чёрту на куличики. Я забрался в салон, сел в самый конец. Факт того, что в данную минуту от меня ничего не зависит, приносил облегчение, успокаивал: я просто еду на учёбу, это простая необходимость; я ведь еду не за тем, чтобы вновь увидеть Кристину. Что за бред!? Нет, конечно. Водитель маршрутки, другие пассажиры – я невольно упивался мыслью о том, что никто из них не догадывался, какими наваждениями сейчас преисполнен мой ум. Я сам с трудом понимал природу этих наваждений, хоть исподволь видел их истинный лик – то был лик Кристины, лик, на который я боялся лишний раз взглянуть вчера… Боялся, потому что был уверен, что меня сразу раскроют, тут же изоблачат мои чувства. И будут тыкать пальцами, стыдить. Молчание уберегало меня.
Затворничество
Стерпеть это лето было нелегко.
После того, как приёмная комиссия закончилась, меня словно погрузили в стазис, и рыбкой стал как раз я; наблюдали за мной другие, кто находился за пределами прозрачного резервуара, за границами квартиры.
Наблюдать-то нечего…
Зашоренный пацан, торчит себе дома и не вдупляет совсем, что дальше по жизни делать.
Да и вопроса даже такого не стояло.
О метафоре
С импровизированной сцены перед парадным входом в университет послышались приветствия. Кристина ничего не видела – обзор закрывали спины впереди стоящих первокурсников; видела только, как тела сгустились, сплотились и подобно наэлектризованному сгустку подобрались ближе к короткой широкой лестнице, ведущей на выщербленный плац перед фасадом университета. Амёба, протосубстанция, первичная материя. Иначе определить вибрирующую от исходящих со сцены голосов толпу Кристина никак не могла. Она продолжала сидеть на бордюре. Закурила ещё раз. В горле защекотало, стало горько. Достала из рюкзака минералку, которая уже успела нагреться, и сделала глоток. Горечь обострилась, горло сдавил кашель. Снова ждать. Солнце слепит. Когда зажмуриваешь глаза, внутри будто натягивается струна, слизистая оболочка начинает ныть и чесаться, словно под веки насыпали песка; в черепе гулко стучит кровь, как если бы она пробурила в самой костной ткани сотни микроскопических канальчиков и сейчас протекает по ним, вроде подземной реки; уходишь в себя, просыпаешься, тот же свет, его много, очень много, а ещё толпа у древнего здания, чьё назначение позабыто и чей облик истёрся – университет напоминал пирамиду – возведённое в доисторические времена сооружение, обыкновенный архитектурный факт, хотя само наличие такого слова как «архитектура» наделяло эту постройку определённым смыслом, создавая при этом чёткий образ, подводя под пирамиду фундамент, то есть вписывая её фигуру в мировую историю, где присутствуют взаимосвязи и обусловленности, где каждый этап и каждый элемент поддаются объяснению с точки зрения всего полотна; однако оставалось ясным, что смысла тут никакого нет, в этом здании нет необходимости, оно бесполезно здесь – здесь – это где? – в пространстве, где само существование сведено до факта, до собственного «есть». Су-щес-тво-ва-ни-е. Кристина распробовала это слово на вкус. Что-то однородное, без оттенков. Как песок. Что-то типичное, без отличительных черт. Фоторобот фоторобота. Лишённое себя существование. Выход-за. Экзистенция. Теперь это работает по-другому. Сущность правит. Достаточно контуров, чтобы сравнять смысл и существование, чтобы становление и цель не дразнили друг друга, а утихомирились в единой спайке: вещь, тело, слово, атом – хотя, можно ли говорить о чём-либо корпускулярном при диктате пространства? Допустить гипотетически, что есть нечто непроницаемое? Сущность правит; это значит – нет сущности. Ведь отсутствует необходимость замыкать себя – это фантазия, иллюзия, галлюцинирующие галлюцинации, чахнущие преспокойно в камерах обскура. Греза не раскрывает, а укрывает, заклеивает и пеленает темноту, отрезает и выскабливает свет, отрывая слой за слоем, чтобы наткнуться наконец на трепещущую в его сердце полночь. Выбрасываем фантазмы наружу как силки, чтобы пространство окуталось тьмой и сложило свои беспредельность и властность. Кристина затушила сигарету, развеяла дым – тончайшая ткань – при каждом взмахе дым закручивался причудливыми узорами – узоры в пространстве, рассеянные светом, едва существующие, представители темноты; хитрая метафора, отметила про себя Кристина, вставая на ноги, – и город этот – вышитый покров из нитей до того бестелесных, что они почти полностью растворяются на свету, оставляя глазу одно лишь напоминание о себе – смотреть всё равно что вспоминать, потому что предмет исчезает, он уже в прошлом. Выстроенный из пыли, вечно осыпающийся, само его бытие – это уход в ничто, но задержанный; движение, угодившее в ловушку воспроизводящегося цикла, или движение, достигшее покоя как источника вечной молодости. И вот оно прокручивается, прокручивается вхолостую. Город, едва существующий, оплавленный маревом, дрожащий, как круги на воде, непосредственно как сама вода, носитель более древнего состава, чем, быть может, само движение; город, вот-вот готовый сгинуть прахом – из которого и был поднят.