Среди шпилей проглядывает черепица. Лонги, Раиса и ее дедушка окружены солдатами в серых мундирах. Нет. Это невозможно! Это же немцы! Да, да, именно немцы! Ведь на них не жеваные кепи карабинеров! Это не Guardia civil. Ах нет! Они говорят по-испански! Это самая настоящая Guardia civil. Достаточно взглянуть на их ноги. Они носят эспадрильи.
В этот вечер канадский лейтенант Эме Лонжюмо — Мон-Рояльский стрелковый полк — лег спать в жеронской carcero duro[128].
Жерона — красивый город, тюрьмы там не такие большие, как церкви, но народу в них так же много, как и в церквах.
В камеру в два метра шириной, вся меблировка коей состояла из параши, втолкнули Эме и еще пятерых беглецов — один из них был американец. Дела Эме уладились на другой же день. La mañana — отличный эквивалент немецкого Morgen früh[129]. Эме вспоминает об учебнике испанского языка аббата Нумы и Пюига.
— Mi casa es suya. Мой дом — ваш дом.
И мысленно улыбается перед тем, как погрузиться в сон, такой же глубокий, как озеро Каранса.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Санта Эспина (Santa Espina)
Слово «нет», твердо противопоставленное грубой силе, обладает таинственным, идущим из глубины веков могуществом.
I
В конце января 1945 года офицер в полевой форме вышел из «джипа» с брезентовым верхом; «джип» вел довольно небрежно одетый солдат. Прохожих было мало, от морского ветра перехватывало дыхание. На светлой пилотке офицера было четыре нашивки; его длинный непромокаемый плащ, застегнутый на все пуговицы, хлопал по сапогам.
Он вошел в гостиницу «Каталонская». Как всегда, в приемной никого не было. Казалось, тут даже растения с толстыми стеблями не изменились с 1943 года.
— Есть здесь кто-нибудь?
— Иду, иду.
Появился Антонио Вивес, ставший еще более восковым, если только это возможно. Э! Галльская-то секира исчезла из его петлицы, теперь ее заменяет выставленный напоказ Лотарингский крест.
— Ба! Господин Лонги! Простите, я хотел сказать: господин майор! Ну, поздравляю вас! Вы прекрасно выглядите. Снимайте плащ!
— Я хочу остановиться у вас.
— Вы хотите сказать, у себя, господин майор! «Мой дом — ваш дом» — как говорят испанцы. В этом сезоне… Ох, в Баньюльсе такая каша!.. Я отведу вам ваш номер. Он не протоплен, но там есть электрический камин…
Да, и, однако, кое-что все же изменилось: вместо портрета, маршала над доской, где висели ключи от номеров, портрет Генерала. Правда, это не сразу бросается в глаза: то же место, та же рама.
— Ах, столько воды утекло! Немцы арестовали меня, посадили в Крепость. Меня спасло только Освобождение.
Лицо его становится суровым.
— В подполье меня, звали капитаном Бенуа.
Появился шофер, дуя на пальцы.
— Пауло! Тащи сюда мои вещи!
— Я так не исхудал даже во время дизентерии в тридцатом году в Макао… в Макао… О, господин майор, уж вы… — Он подмигнул: — Я понял, на чьей вы стороне, когда гестапо произвело обыск. Они приехали из Булу. Они все перевернули вверх дном…
Эме протянул ему пачку «Кемела». Вивес почтительно взял сигарету. Как в Макао. Нет. Не совсем так.
— Как в Сингапуре, — произнес он.
Кругосветное путешествие навсегда врезалось в память Дерьмовой Малакки, он же капитан Бенуа!
Пауло сгибался под тяжестью чемодана. Появилась служанка — новая служанка, — шаловливо помахивая пустым пакетом из-под молока.
— Молоко теперь только по карточкам.
— Будем пить порошковое, — сказал Вивес. — На войне как на войне! Покажи солдату комнату майора.
— Это какую же?
— Уж конечно, лучшую, Рита! Большую!
Рита игриво кивнула шоферу:
— Идите за мной, пожалуйста.
Так как она уж чересчур вызывающе покачивала бедрами, Пауло мог бы занести чемодан майора хоть на чердак!
Эме снова опустился в кресло, улыбаясь своей улыбкой с тремя ямочками. На стенных часах была половина шестого. За занавесками неистовствовал косой дождь. Вивес щелкнул выключателем, и желтый свет залил холл. Эме Лонги, любивший Мак-Орлана, вспомнил о «доме безрадостного возвращения».
Вивес говорил так тихо, словно в этом все еще была необходимость. Эме прервал его:
— Не можете ли вы уточнить дату появления гестапо?
— Вскоре после вашего отъезда. Я успел переслать вам два письма…