Закутавшись в плащ, Лонги ходил взад и вперед по площадке. Лагерь венчала крутая, труднодоступная даже для альпинистов скала. Прислонившись к Конку, сведя воедино старинные красноватые постройки, окруженные решетками, лагерь был доступен только с дороги. Два грузовика и фургоны замыкали кольцо вокруг лагеря, который напоминал о бурской войне, о завоевании Дальнего Запада или о продвижении колонистов в глубь Австралийского континента. Снежный покров толщиной в десять сантиметров покрывал эти обломки, пожар нарисовал на скале сумасшедшие черные фигуры.
— Немцы были вооружены до зубов, — рассказывал монах. — Мы-то знали об этом. Но мы ничего не могли поделать, кроме как предупредить их. Они хотели отправить из лагеря мамашу Кальсин. Но она отказалась.
У Лонги вертелась на языке чудовищная острота. От нее осталась лишь тотчас погасшая искорка.
— Сколько их было?
— Человек десять-одиннадцать. Мы так и не смогли подсчитать точно.
Эме мысленно сделал перекличку. Пастырь, датчанин, Сантьяго — тот самый, который убил тетерева-межняка, Толстяк Пьер, американец, дезертир-полицейский, пришедший в Сопротивление, мамаша Кальсин…
— …да еще трое или четверо испанцев, — добавил отец Лао. — Оружие брали со склада los rojos[136] — оно давно хранилось у нас на монастырском кладбище. Один из наших братьев сторожил этот тайник. Он держал оружие в прекрасном состоянии.
— Оружие красных…
— Оружие каталонцев, сын мой. И потом брат, который был сторожем на кладбище, не слишком распространялся об этом!
— Ну, а пчелы?
— Все ульи помещались на плато.
— Капатас не любил устраивать свое жилье поблизости от пчел.
— Ему показали место, которое до войны служило складом археологов. Именно там он поместил все оборудование. Там спал он сам и все, кто обслуживал его пчельник. Других лиц там, само собой разумеется, не было.
О расположении немецких войск их информировал полицейский из Прада. Все произошло очень быстро. Немцы перегруппировались в Корнейа, в Ториниа и в Корталетах. Они патрулировали между Пи и Батерскими рудниками. Восемнадцатого числа на рассвете мы услышали гул моторов. Немцы взломали ворота аббатства. Они заперли нас в часовне. Это были эсэсовцы. Огонь они открыли часов в шесть утра. В полдень, судя по звукам, они подошли к лагерю. Дорога обстреливалась. Часов в пять вечера загрохотали минометы. Немцы все время бегали туда-сюда. Потом наш аббат стал кричать, трясти дверь. Это не помогло. Мы нагромоздили скамейки до самых витражей. Выбили стекла, и через эти дыры нам удалось вылезти. Немцы все еще были тут. Они вопили, как всегда: «Schnell! Schnell! Rasche!» Братия забаррикадировалась в трапезной, а я остался с самым молодым из нашей братии — с отцом Мишелем. К нам присоединился и наш садовник. Глаза у него были похожи на глаза русского кролика, лицо одутловатое. Ему хотелось что-то сказать. Он не мог. Бедный отец Галамус — он так и не оправился от пережитого потрясения! Мы стали карабкаться в лагерь, не вылезая на дорогу. Я глядел на нее искоса. Это было непостижимо: человек двадцать немцев спускались вниз, размахивая руками. Наверху, у Пастыря, уже ничего не было слышно. Мы вернулись в аббатство, чтобы рассказать обо всем, что видели, потом опять ушли, тем же самым путем, и с нами был еще наш кладбищенский сторож. Он хотел, чтобы мы взяли с собой оружие. У меня руки так и чесались. Но отец настоятель не захотел. На сей раз немцев уже не было видно. Мы вышли на дорогу, но далеко пройти по ней не смогли. Между трупами, усеявшими скалы, и лагерем Капатаса стояла стена из пчел. Я не оговорился: стена из пчел. Наш аббат сказал: «Дети мои, надо возвращаться. Это подлежит не нашему суду». Он позвонил в Верне и в Прад. Потом мы спели «De profundis»[137].
Капатас стреляет из карабина. Немец подпрыгивает, падает и катится по скалам вниз. Пахнет порохом. Сбоку, лежа за легким пулеметом, датчанин короткими очередями укладывает атакующих, как только они возникают в прорези прицела, а затем добивает. Толстяк Пьер размахивает гранатой. Все те же немецкие гранаты с рукоятками. Когда Политком был в последний раз в лагере, он оставил целый запас гранат. Жар стоит невыносимый. Ситуация благоприятна для осажденных, вот только край лагеря, прилегающий к лесу, ненадежен. Эсэсовцы, вышедшие на обыкновенное прочесывание местности, попадают на войну. Война — это их ремесло. Остановившись на середине склона, они уходят в укрытие, дальше не продвигаются и стреляют во все, что движется.