ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Первые такты сарданы
I
Эме Лонги открывает глаза. Белесый рассвет растекается по купе. Скрежет колес, мерно постукивающих в бесконечной ночи, убеждает, что поезд по-прежнему медленно катится по неровному балласту… Саботаж? «Да это прямо тачка какая-то», — как сказала бы бабушка. Улыбка горячо любимой старушки исчезает. Он смотрит перед собой. Тулуза осталась позади; Лонги вспоминает о мягком нажиме икр, которые то напирали на его икры, то отодвигались, то напирали снова; об удовольствии, какое он при этом испытывал. Вспоминает с грустью: дама в купе спит или притворяется, что спит, — она похожа на рыбу, которую вытащили из воды. Он подсовывает под себя ногу, упрятанную в темно-коричневую, жесткую, узкую в лодыжке штанину — эти брюки он только что сшил по промтоварной карточке демобилизованного. Брюки приоткрывают пару желтых, тоже новых, ботинок на тройной подошве. Желтый цвет — это не его вкус. Это то, что оставалось. На штаны ушла часть его демобилизационного пособия. Цены ужасающие, но теперь, когда Эме Лонги остался один, он чувствует себя богатым благодаря своему жалованью и перемене своего положения в министерстве.
Купе полупустое, несмотря на нагромождение тюков, потрепанных чемоданов, картонок и сумок, от которых раздуваются багажные сетки. Когда они проезжали демаркационную линию, в купе было восемь пассажиров. Сейчас остались только эта спящая полная дама в цветастом платье и сухопарый мужчина, который читает «Ле Нуво Тан».
Светлеет. Поезд, раскачиваясь, снова тронулся — возникает тягостное чувство, будто он едет по временному мосту. Другие пассажиры, вероятно, сошли в Каркассоне — мельком он видел призрачные очертания этого города — или в Нарбонне. Он стряхивает с себя оцепенение. Его левое плечо — это средоточие боли. Стоящий на балласте усатый железнодорожник помахивает красным флажком. Опершись на лопаты, рабочие строят гримасы длинному поезду. Еще немного — и они будут стоять в воде. Поезд катится по бесконечной лагуне.
Налево позолоченная первыми лучами солнца деревушка высовывает на поверхность этого мертвенно-синего простора свои черепичные крыши, напоминающие рыбью чешую. Туда не ведет ни одна дорога. В камышах покоятся в собственном отражении баркасы. По мере того как поезд набирает скорость, лазурь и золото становятся все ярче. Деревня остается позади. Окна открыты, словно в знак приветствия или смеха ради. Конечно, они замедлили ход из боязни диверсии — нет ничего легче, как устроить чертову пробку здесь, между прудом Сижан и прудом Эйроль! Это единственная железнодорожная ветка между Нарбонном и Перпиньяном. Лазурь лагуны со стороны земли цвета охры напоминает павлинье перо; в сторону моря эта голубизна зеленеет, затем становится изумрудно-желтой. А вдали — море с ослепительными барашками. Эта утренняя симфония потрясает пассажира после тридцатитрехмесячного плена в зелени германского вагона.
В Сальсе, где прячется в виноградниках обезглавленный форт, Лонги возвращается в купе. Глядь, а их уж пятеро. Капитан-артиллерист в мундире, который слишком широк для него. Какой-то грязный служака. Его сундучок, поставленный на бок, загораживает проход. Выражение лица у артиллериста такое кислое, что Эме не хочется вступать с ним в разговор. Пассажирка напротив, кокетливо улыбнувшись, начинает наводить красоту. И как раз вовремя.
Сальс остался позади в нескончаемом скрежете переводимых стрелок; перед глазами Лонги расстилается равнина, по которой рассыпались большие приветливые поселки. За ними встает стеной Альбер, простирающий к еще темному небу свои древние сторожевые башни — Массану и Мадлош. Канигу надел свою шапку из облаков. Да, это Канигу. Хотя Эме проезжал здесь не раз, щеголяя наивной любознательностью северянина, он все же не помнил, чтобы Канигу был виден на таком большом расстоянии. Перед глазами проплывают пальмы, участки земли, фабрики, барские усадьбы, оливковые деревья и пустыри. Поезд быстро пролетает через Тету по мосту, покрытому ржавчиной (вид у реки лихорадочно возбужденный), въезжает в Перпиньян и вскоре останавливается.
Эме Лонги пропускает вперед своих спутников, нагруженных вещами. За грязными оконными стеклами вопит и грохочет вокзал. Эме все-таки улыбается даме, сидящей напротив. Она шелестит: «До свиданья, мсье», и от этих прощальных слов пахнет тимьяном. Сюрприз: сзади она великолепна — узкие лодыжки, полные икры (сейчас носят короткие, выше колен юбки-клеш), невероятно тонкая талия и круглый зад. «Вот так можно проворонить славную бабенку!» — шипит ему в ухо Бандит, его товарищ по Stube[8] XVII, бордосец, пехотинец, балагур. Эме пожимает плечами. Заткнись, Бандит!
8