В первый момент Дэйв почувствовал сильную дурноту. Движения его сопровождающей были чересчур резкими и неровными, как у большинства насекомых, но по мере того, как она набиралась скорость, становилось легче. Апианка же сделала несколько стремительных виражей, красуясь перед своими сёстрами. Ещё бы! Её сегодня доверили везти одного из Советников. Какое счастье.
Мимика пчелиного лица оставалась невыразительном, но в каждом её движении и жесте, в том как она прижимала его к себе и как интенсивно взмахивала крыльями, превратившимися в сверкающий ореол, чувствовалась искренняя, неприкрытая радость. У неё было дело. Она была нужная. Её жизнь имела смысл. О большем эти создания не смели мечтать. Работа была для пчёлок наивысшим наслаждением в жизни. Иного им не требовалось. Идеальные исполнители чужой воли, неспособные существовать без приказов.
Именно на этом принципе и была построена кастовая система улья, определяемая происхождением. Ни одной из пчелок (за исключением пятерых его подруг) и в голову бы не пришло что-то менять. Не смотря на то, что Гексагональный Совет многократно объявлял о возможности перейти в управляющую касту всем желающим ни одна апианка не сделала этого по собственной воле. Их приходилось уговаривать и переназначать. Думать было трудно. Думать никто не хотел. Все радовались работе и не хотели перемен.
Его сопровождающая тоже радовалась возможности побыть вьючным животным. Неспособный улавливать феромоны, с помощью которых местные красавицы передавали оттенки настроения, Дэйв всё ещё оставался чувствителен к ним. А потому восторг пчёлки передался и ему. В результате мужчина ощутил упоением полётом, позволив себе даже пожалеть о том, что у него нет крыльев, и что он не может быть ведущим, а остаётся всего лишь дополнением к летающему насекомому. Но даже так, оказаться здесь, в вышине, у увидеть землю так, как дано было только тем, у кого есть крылья, было несказанно приятно. И лишь пустота под ногами пугала Дэйва, напоминая что он здесь чужой. К тому же наверху было холодно. Его куртка осталась в личной ячейке, которые были у всех членов Совета, а ветер, воющий над ущельем, оказался ледяным. Ситуация усугублялась ещё и тем, что он всё время находился внизу. Солнце отдавало всё тепло пчелиному телу, оставляя Дэйва замерзать в потоках холодного воздуха, исходившего от крыльев.
Он был рад, когда они спустились вдоль выступающей из стены треугольной конструкции, залетев в одно из входных отверстих. Только отсюда можно было попасть в шахту, ведущую в Маточную Камеру. Самое защищаемое место города. Но для того, чтобы сделать это, им пришлось разомкнуть объятья и пройти по коридору, не предназначенному для полётов с тяжёлым грузом в лапах.
Здесь активность была гораздо более оживлённой, чем наверху, поэтому Дэйву приходилось приветствовать апианок и самому реагировать на их приветствия. Эмпатия играла важную роль в их обществе. Все здесь в той или иной степени были знакомы друг с другом, а потому сталкиваясь в коридорах, неизменно здоровались – хотя бы кивком. Приятели могли позволить себе остановиться и переброситься парой фраз. Близкие же друзья касались друг друга, или даже заключали в непродолжительные но крепкие объятья.
При этом язык прикосновений тоже был очень важен и нёс глубокую смысловую нагрузку – дотрагиваясь до плеча обычно выражали покровительство, в то время как объятье говорило уже бесконечном доверии и принадлежности личному кругу общения. Как Советник он старался избегать фаворитизма, но проходя мимо очередной апианки, неизменно дотрагивался до кончиками пальцев до плеча или крыла – что было ближе. Мимолётно, не задерживаясь, чтобы поговорить и, тем более, не останавливаясь.
Миновав заполненный пчёлками коридор, Дэйв и его сопровождающая перекинулись парой слов со стражницами, удостоверившими их право попасть в Маточную Камеру, после чего начали спуск по центральной шахте, ведущей к расположенному в основании города-улья купольному помещению. Оно было размером со стадион и ярко освещено рассеянным, золотистым светом. Свод поддерживался массивными колоннами в расположении которых чётко прослеживался гексагональный рисунок. Целиком состоявшие из жёлтого воска стены были перфорированы ячейками, часть которых была заполнена мёдом, а часть – зародышами.
В помещении стоял неумолчный гул. Пчёлы няньки сновали-туда сюда выкармливая младенцев пополняя израсходованные запасы и восстанавливая ячейки, разрушенные вылупившимися особями. Все они были заняты и не обращали на Советника никакого внимания. Как и он на них. Объектом его внимания стала биомеханическая конструкция в подвешенная между шестью центральными колоннами на нитях клейкого вещества, похожего то ли на чёрную паутину, то ли на расплавившийся, а потом загустевший пластик.
Больше всего это нечто, напоминало задний сегмент пчелиного тела – разросшийся и раздутый до размеров огромного, наполненного яйцами мешка. Он был почти прозрачен, а потому Дэйв без труда смог разглядеть его содержимое. Бесчисленные кожистые мешки, по размерам сопоставимые со свернувшимся в позе эмбриона младенцем, находились в постоянном движении. Они перекатывались, меняясь местами, стремясь попасть в поток, движущийся к яйцекладу. Там уже царил порядок – они выстраивались в плотную шеренгу и ждали невидимого сигнала, чтобы затем, волна за волной, скатиться по яйцекладу, напоминавшему вывернутую наизнанку кишку. Длинный, желтоватый, лоснящийся он медленно пульсировал, готовясь извергнуть начинённые жизнью скорлупки.
Сегмент тела Последней Королевы был подключённый к системе жизнеобеспечения (если понятие «жизни» вообще было применимо к оторванному куску пчелиной плоти). Это была громадная машина гротескного вида. Шланги, полные биологически активных жидкостей, изогнутые провода и трубки тянулись к останкам производительнице, внедряясь в них в сотне разных мест. Будто какое-то дикое средневековое устройство для пыток. Большинство самых толстых трубок группировалось у нижней части брюшка – там, где оно должно было соединяться с остальным телом. Должно было, но вместо этого сливалось с устройством в причудливом биотехнологическом симбиозе, но позволяющем различить – где заканчивалась пчелиная плоть и начинался металл.
Последняя Королева умерла более двадцати лет назад, однако её чрево всё ещё исправно производило личинок, пополнявших население города. Да, полученные таким способом особи были партеногенетическими{?}[Партеногене́з (от др.-греч. παρθένος γένεσις – девственное зарождение) – одна из форм размножения организмов, при которой женские половые клетки развиваются во взрослом организме без оплодотворения.] клонами убитой пчеломатки, что не давало генетического разнообразия и в перспективе грозило вымиранием всему улью, но пока что Нэйрверс процветал. Пока что… так не могло продолжаться вечно. Любая органическая ткань, даже накачанная антибиотиками и стимуляторами имела свой «срок годности». Биологические часы тикали, отсчитывая месяцы до того страшного момента, когда город-улей лишится источника жизни.
«И похоже этот момент настал» – подумал Дэйв, заметив сгрудившихся вокруг конструкции пчёл-нянек, возглавляемых Научной Советницей. Аýра была самой элегантной из пятерых сестёр и носила длинное струящееся платье из чёрного шёлка. Его ткань была украшена таким количеством многофигурных перфораций, что напоминала тонкую паутинку, сквозь которую просвечивало чёрно-золотое тело. Как и у большинства представителей касты учёных, тело и, в особенности, конечности Аýры выглядели более утончённо благодаря меньшему количеству покрывавшего их хитина и его мягкой, резиноподобной консистенции. Редко покидавшие пределы города-улья они не нуждались в такой же прочной защите, как воины или, скажем рабочие. Впрочем, его нехватку с лихвой компенсировал большое количество плюшевого материала, похожего на мягкий, золотой мех. В отличие от других апианок, у Аýры волоски росли не только в виде манжеток на лапках, но и окружали плечи и шею, словно роскошное меховое боа. Ну или львиная грива. Волосы на голове тоже были золотыми. И гораздо более длинными, чем у всех остальных. Учёная разработала специальный состав, чтобы стимулировать их рост и таким образом, выделится среди сестёр, которые являлись партеногенетическими копиями их общей матери и были бы похожи друг на друга как две капли воды, если бы сознательно не доводили до ума собственные образы.