Пчелка
Пчелка
Скажу я вам, друзья, любая сказка - не просто ложь, а ложь опасная. Хотя бы потому, что по законам этого жанра добро всегда побеждает зло, и значит, кому-то не сносить головы. А что есть добро и что зло, и чем они отличаются друг от друга - того и сам сказочник порой не ведает. И сколько бы ни твердили психологи про треугольник Карпмана, мы-то знаем, откуда уши торчат. Вспомним известный сюжет про заколдованную принцессу, влюбленного героя и злого великана. Вместо великана, впрочем, смело подставляем дракона, а вместо принцессы - деревенскую красавицу. Ну, а герой, он на то и герой, чтобы геройствовать. Или про хищного паука, несчастную пчелку и храброго комарика. Или не комарика, а кузнечика, шмеля или еще какое-нибудь благородное насекомое. Истории, которые настолько въелись в человеческий мозг - ведь у каждого из нас было полное сказок детство - что воспроизводятся автоматически, как зевок или кашель, или чистка зубов по утрам, или включение компьютера, плейера, музыкального центра. Достаточно нажать на «пуск» - и крутится диск, льется мелодия, и выходят на сцену доверчивые лицедеи. Наши земляки. Родные и друзья. Мы с вами.
Возьмем, к примеру, девочку лет шести или семи. Пусть зовут ее Леа. Это персонаж, без сомнения, добрый. Леа-отличница, Леа-солнышко, Леа - маленькая «фройляйн». Мамино и папино сокровище. Леа, которую любит весь двор, бабушки и дедушки, учителя и толстая рыжая кошка Лаура с колечком в левом ухе.
Или два хороших немецких парня, скажем, Кевин и Ханс. Первый работает автослесарем, а второй - асфальтоукладчиком. Или наоборот. Не бритоголовые неонаци, не свидетели Иеговы, не получатели социального пособия, не беженцы и не наркоманы - а просто хорошие немецкие парни из какого-нибудь славного немецкого городка. Ноейенкирхена, или Блисвайлера, или Рентриша, или Вельзенкирхена, или Зульцбаха, или Айхенвальда, или Нойвайлера, или Ландсвайлера-Редена... В общем, не важно, как он называется. Небольшой, но уютный городок, тысячи на три - на четыре жителей.
И тут же - для контраста - пускай околачивается подозрительный тип какого-нибудь мутного происхождения. Не обязательно иностранец - а то чего доброго, прослывем неполиткорректными, а это вам не шутки - но человек, не помнящий родства. Потому что родство - такое обширное, что всего не упомнишь. На одну пятую - немец, на одну пятую - поляк, на одну пятую - еврей, на одну пятую - итальянец, на одну пятую - и вовсе не понятно кто. Да еще и вырос он во французском Сааргемине, а следовательно - на какую-то часть еще и француз. Имя ему будет - Пьер Ковальский.
И пусть светит солнце - такое яркое и рыжее, что кошка Лаура кажется на асфальте едва заметным бугорком, а светлые косички Леа вьются по плечам, как змеи-медянки, подскакивают и мотаются из стороны в сторону, и заколка в ее волосах горит, как маленький костер.
Два хороших немецких парня стоят в тени под тополями и смотрят, как Леа то ли прыгает, играя в какую-то игру, то ли танцует в солнечном пятне. Шнурки у нее развязались, и девочка вот-вот упадет. Но она не падает, а кружится, поднимая голые руки, осыпанные веснушками, будто рыжими лесными муравьями. Кевин видит, что ботиночки у малышки черные, а гольфы - желтые, юбочка - черная, отороченная по низу белым, а майка - желтая, и сама она тонкая и скользкая в солнечном свете, как веретено, от которого тянется к облакам золотая нить. Он любуется ребенком, привязанным к небу, точно божья марионетка, и восклицает: «Biene!», что означает «пчелка».
Если бы в паре шагов от них проходил сейчас Пьер Ковальский, он мог бы вместо «Biene» услышать «bon», что значит «хорошая», или даже «belle», то есть, «красавица». Но мутный тип шел через дворик наискосок, неся в одной руке зачехленную скрипку, а в другой - черную кожаную папку для бумаг. От него до Ханса и Кевина оставалось метров десять, слишком много, чтобы расслышать хотя бы «belle» вместо «Biene». Поэтому Пьер так и не узнал, что Леа - хорошая, и что она - красавица. По правде говоря, он вообще не смотрел на девочку, а считал ворон. Причем не в переносном смысле, а в буквальном. Разомлевших от зноя, лохматых ворон, купавшихся в мелкой лужице на крыше трансформаторной будки. Он считал их «раз-и, два-и, три-и», как музыкальные такты. Ковальский возвращался с лекции по методике сольфеджио, и черные мокрые птицы на фоне далеких проводов казались ему нотами на голубой линованной бумаге.
Настолько мутным после скучной лекции было состояние его ума, что во всем - и даже в совсем посторонних вещах - ему чудилась музыка. Вдобавок, у Пьера Ковальского болела мать. Так стоит ли удивляться тому, что случилось потом?
Замечтавшись, он не заметил бугорок - так густо политый солнцем, что почти сливался с асфальтом - и наступил кошке на хвост. А может, и не наступил, а та просто испугалась и, вскочив на все четыре лапы, мелкими острыми зубами вцепилась обидчику в штанину. Да так, что прокусила насквозь, до ноги, и перепуганный - в свою очередь - Пьер вскрикнул от боли.