Нет, он не хотел ничего плохого. Он и не понял, что произошло, а потому действовал рефлекторно. Нагнулся и, ухватив Лауру за шкирку, брезгливо отшвырнул от себя, как отшвыривают кусачее насекомое, да еще наподдал ей кроссовкой в бок. Зуб за зуб. Боль за боль. Казалось бы, справедливо. Тем более, что у кошки, как известно, девять жизней, и ничего ей не сделается от одного, не очень-то и крепкого, пинка. Все так, но...
Маленькая храбрая Пчелка - могла ли она не кинуться на помощь своей любимице?
- Это Лаура! Не бей ее! Ты! Не бей Лауру!
Коготки, острые, точно кошачьи зубки, впились Пьеру в руку. Все так же рефлекторно и, по-прежнему, ничего не понимая, Ковальский толкнул Пчелку в грудь. Может быть, чуть сильнее, чем следовало, потому что Леа со всего маху плюхнулась на асфальт. Будь она помладше - разревелась бы от обиды. А так - только сморщила нос.
- Глянь, - воскликнул Кевин и пихнул Ханса локтем, - этот черномазый ударил ребенка!
Ханс посмотрел и увидел, что парень, хоть и не черномазый, но смуглый, и нос у него крючком, и стрижка длинная, как у Паганини в фильме Бернарда Роуза, и пальцы тонкие и темные, будто корни какого-то растения, вымазанные в земле. Он перевел взгляд на Пчелку, сидящую посреди дворика в обнимку с толстой кошкой, сердитую и почти плачущую - и сердце окатила волна нежности. Он подумал, что не сделай его подруга аборт шесть лет назад, у них сейчас была бы такая же дочка. Проказница с золотыми косичками, в черных туфельках и желтых гольфиках, и с целым полчищем рыжих муравьев, марширующих по голым рукам и ногам. Обычно аборт - это, в основном, травма для женщины, но у Ханса получилось наоборот. Подруга поплакала и забыла, а он с тех пор маялся смутной тоской. Худел, бледнел, терял сон и аппетит. Пытался глушить хандру шнапсом - но получалось совсем худо. Словно это у него из-под сердца вырезали крохотную девочку, и там, откуда ее извлекли, образовалась дыра, в которую утекала радость.
Ханс ненавидел, когда бьют детей.
Кевин сжимал кулаки, вспоминая собственного отца с ремнем, обмотанным вокруг запястья. Таким он его помнил - и только таким - злого и потного, с бычьей шеей и багровыми венами на лбу. Боль от ударов забылась, но остались страх и отвращение, и почти нестерпимый зуд в руках, когда на его глазах - пускай и на теле- или киноэкране - унижали слабого.
Кевин так же, как и Ханс, ненавидел, когда бьют детей.
Как и Пьер, они действовали в тот момент почти рефлекторно. Минута - и оба хороших немецких парня одновременно оказались рядом с мутным типом. Кевин - с левой стороны, а Ханс - с правой. Еще минута - Ханс выбросил вперед кулак, и голова Пьера Ковальского мотнулась вправо. Черная папка упала на асфальт, рыжий от полуденного солнца, раскрылась и из нее посыпались листки. Ханс засмеялся и наступил на них каблуком - пара бумажек с черными галочками нот приклеились к его подошве. На других остался грязный ребристый оттиск.
Кевин выбросил кулак - и голова Ковальского мотнулась влево. На белый воротничок сперва лениво капнуло - что-то жидко-розовое. Потом еще раз - и полилось, как из сорванного крана, уже не розовое, а ярко-красное, сочное и густое.
- Эй! - закричали из окон. - Кончайте, вы, там.
- Ну, хватит с него, - Ханс потянул Кевина за рукав. - Пойдем, а то они вызовут полицию. А ты, - он повернулся к Пьеру, который зажимал разбитый нос, - не думай, что так легко отделался. Мы с тобой еще поговорим. Это наша сестра, и мы никому не позволим поднимать на нее руку. Понял, ты, ублюдок?
Ковальский мелко закивал, прижимая к лицу мокрый платок. Он все понял, конечно же, он все понял. Хотя на самом деле не понял ничего. Кто эти люди, и в чем он провинился? Кевин и Ханс уже ушли, а Пьер Ковальский все стоял, сглатывая кровь, и думал, как он покажется матери в таком виде. У нее больное сердце. Врачи даже запретили ей смотреть телевизор и читать газеты, а тут - он со своей историей про кошку, чью-то сестру и уличных хулиганов. Нет, надо что-то соврать, но что, Пьер не знал, поскольку после удара Кевина - справа, кулаком в висок - у него начисто отшибло фантазию. Так ничего и не придумав, он подобрал выпачканные в пыли ноты и, сунув их в папку, заторопился домой.
И никто так ни разу и не взглянул на маленькую испуганную Пчелку с золотыми жалами-косичками и толстой кошкой на руках.
Они бы и не вспомнили о своей угрозе - два хороших немецких парня, вовсе не злопамятные и уж точно не жестокие - если бы в знойный денек в автобус не залетела оса. Тонкая и скользкая, как золотое веретенко, и мохнатая от цветочной пыльцы, она то ползала по прохладному стеклу, то билась об него с ленивым жужжанием. В полуоткрытое окно затекали пьяные ароматы лета, от которых у Ханса кружилась голова и дыра под сердцем, как недолеченная язва, воспалялась, начиная кровоточить. Запахи - как триггеры, стоит их ощутить, и ты уже сидишь в летнем кафе под цветущими липами, и напротив тебя рыдает подруга. А ты пьешь холодное пиво и думаешь: «Вот ведь черт!» И сознаешь, что слишком поздно - и ничего нельзя отыграть назад. Да еще эта оса! Копошится, зараза. Оса, пчелка... Пчелка танцует в пятне золотого света, кружится, раздувая черную юбочку, мелькает желтыми гольфиками. А потом этот урод, который наступил на кошку, подскакивает и бьет малышку по лицу, так что та падает и теряет сознание. Тоскливо-сентиментальное настроение сменилось злостью. «Мало мы ему наваляли, подонку, ох, мало!»