- Не-а. Испугается. Зачем веник-то сломал?
- Да первое, что под руку попалось, то и взял. Гнилая оказалась палка. Надо было, конечно, что-нибудь металлическое, да потяжелее. Лом какой-нибудь. Или лопату.
- Убить его, что ли? - опешил Ханс. - В тюрьму захотел?
- Да брось ты.
И Кевин рассказал ему о четырех нераскрытых убийствах:
- Два турка, которых грохнули два года назад. Или турок и курд, я забыл, ну да один хрен. Педик - прошлой зимой. И еще шлюха какая-то, не из местных, но замочили у нас. Это только в кино каждое убийство раскрывается, а на самом деле - ничего подобного. На самом деле, спасибо, если раскроют одно из десяти, да и то, глядишь, посадят невиноватого.
Ханс только хмыкнул.
Он не читал уголовную хронику и не собирался, на самом деле, убивать Пьера. И все-таки хорошо, что полиция в их городке такая неумелая. Приятно чувствовать собственную безнаказанность, да и чью-то чужую безнаказанность - тоже. Главное, чтобы правильные люди истребляли неправильных людей, а не наоборот.
Нет, он вовсе не был неонаци, или что вы там подумали, и ничего не имел против педиков, курдов или шлюх. Его можно было назвать мягкосердечным. Но человек, посмевший ударить ребенка? Да еще такую замечательную девочку? Ханс улыбнулся, вспоминая солнечные косички, и вздернутый носик, словно забрызганный апельсиновым соком, и худые плечики, словно в сладких каплях апельсинового мороженого. Ублюдок, поднявший руку на такую чудную крошку - достоин ли он коптить небо?
А Пьер Ковальский отлежался немного и кое-как поднялся на ноги. Он чувствовал себя, да и выглядел, в этот момент немногим лучше творения Виктора Франкенштейна - сложенным из отдельных фрагментов чужих, мертвых тел. Таким - фрагментарным и мертвым - он забрел на территорию школы. Двери школьного здания оказались заперты, но за детской площадкой отыскался кран с холодной, ржавой водой. Ковальский кое-как умылся и почистил одежду. Но если смыть кровь и грязь с лица сравнительно легко, то как смыть кровоподтеки и синяки, и кривобокость, оттого что болят почки, и хромоту на левую ногу? А самое главное - как смыть с души страх?
Пьер ковылял по улице, а в голову лезли ненужные, глупые мысли. О том, что надо бежать из города, а еще лучше - из страны, потому что жить спокойно ему не дадут. Что полиция никуда не годится, законы не известно для кого написаны, и защиты просить не у кого. Но как же университет? Ведь осталось доучиться полтора года. И как же мать? Она проходит лечение у доктора Волчека из университетской клиники, и ей помогает. Вот так взять и все бросить - из-за каких-то девчонки, кошки и двух хулиганов? Всю жизнь себе переломать? А если мать, не дай Бог, умрет - он ведь себе не простит.
Да не убьют же они его, в конце-то концов?
Мать надо вывести из-под огня. Она давно собиралась лечь на обследование, вот, пусть и ляжет. А то - мало ли что.
К счастью, а может, и к очень большому несчастью, фрау Ковальскую не пришлось уговаривать. Только взглянув на сына, она схватилась за сердце, и Пьер с чистой совестью вызвал амбуланс.
Оставшись один, он проверил замки, ставни и шпингалеты, хоть и понимал, что никто не полезет в окно на второй этаж. Пролистал телефонные справочники и с досадой швырнул их за диван. Накинул дверную цепочку. Включил свет во всех комнатах. Хотя на улице было еще светло, но из углов наползала темнота. Закрыл форточки. Задернул занавески, чтобы квартира не просматривалась со двора.
Он вел себя так, как будто не двое отвязных парней, а целая банда Шульцев и Дитрихов охотилась за ним.
На следующий день кто-то начертил на его почтовом ящике угольную раскоряку. Вероятно, соседский карапуз хотел нарисовать солнышко, но перепуганный Ковальский принял его каракули за свастику.
А ночью в его квартире несколько раз звонил телефон, но на встревоженное «халло» никто не отвечал - только дышал в трубку.
И Пьер Ковальский решился. В маленьком городке почти все знают друг друга, но Пьер был человеком новым. Он переехал из Сааргемина пару лет назад, когда поступал в университет, и кроме студентов, большинство из которых так же приехали из других городов, мало с кем общался. Пришлось навести справки. Он поспрашивал тут и там - сокурсников, преподавателей, нянечек и медсестер в больнице, где лежала мать. О Шульце и Дитрихе, как ни странно, никто не слышал. Зато о девочке удалось кое-что выведать.
«Кто эта малявка с косичками, похожая на пчелку, лет этак шести, с Хельмут-штрассе, двадцать пять?» - интересовался он у всех. И вот что выяснилось. Леа Бальтес, вундеркинд или, как модно сейчас говорить, дитя индиго, обладает абсолютным музыкальным слухом, абсолютной памятью и еще чем-то там абсолютным. С четырех лет играет на фортепиано. Этой осенью пошла сразу во второй класс. «Она такая смышленая, - хвалился ее отец, - и так хорошо подготовлена к школе, что ей нечего делать с обыкновенными шестилетками!»