- Ты любишь свою маму, Леа? - начал Пьер издалека. - Она огорчается, когда ты разобьешь коленку или еще что-нибудь, правда? А меня твои братья избили так, что я пришел домой весь в крови, и моя мама так расстроилась, что попала в больницу. Если не жалеешь меня, то пожалей хотя бы ее. У нее больное сердце, Леа, и волноваться ей очень-очень опасно. Она может... ну, еще сильнее заболеть. Что ты молчишь?
- Да.
- Что да?
Не глядя на него, Леа тихонько надавила ноту «ре» - указательным пальцем правой руки, и ноту «ми» нижней октавы - мизинцем левой.
Ковальский шепотом выругался и включил демо-режим.
- Мне жалко твою маму, - сказала Пчелка, опуская голову.
- Так ты сделаешь, как я просил? Поговоришь со своими братьями? А я обещаю, что никогда больше не буду обижать Лауру. Я никогда - понимаешь ты, никогда, - он невольно повысил голос, и Пчелка испуганно съежилась, - никогда в жизни ни одну кошку не трону пальцем!
- У меня нет братьев, - повторила она в третий раз.
- Ох, черт! Чертова тупица, - Ковальский говорил зло, он был на грани истерики, но старался не перекрикивать льющуюся из кей-борда мелодию. - Я не верю тебе! Ты врешь! Лживая злая девчонка!
Он чуть не плакал от бессилия, а Леа только ниже опускала голову - так что золотые струйки волос падали ей на лицо - и молчала. Она никак не могла взять в толк, зачем пришел этот человек. Разучить с ней рондо или говорить обидные слова? Не известно, чем бы закончился их урок, если бы в комнату не заглянула фрау Бальтес и не спросила:
- Ну как, позанимались?
Говорят, что паранойя заразна. Она поражает как отдельных людей, так и целые семьи, города, социумы и народы. Только передается не через капельки слюны, как, например, грипп, а каким-то неизвестным науке путем. Может быть, распространяется в эфире, подобно радиоволнам. Казалось бы, что Кевину до девочки с кошкой и до мутного типа, которому они с приятелем врезали разок? Чихнуть и забыть. Но и его настигла волна. В жарком асфальтовом мареве, в котором самые правильные и ясные мысли становятся зыбкими, ему нет-нет, да чудилось мелькание желтых гольфиков и черных туфелек. Желтая маечка бликовала на солнце, и черная юбочка дышала парами асфальта, и заколка сверкала, будто карманное зеркальце. «Пчелка», - шептал Кевин, и в этом слове каким-то чудесным образом соединялись и немецкое «Biene», и французское «belle».
«Прекрасный ребенок. Благословение для родителей, - думал Кевин с неожиданной для него самого теплотой, - да и для всех нас. Благословенна нация, в которой рождаются такие дети».
И тут же - вечная спутница счастья - в сердце просыпалась тревога. «Этот парень со скрипкой, - размышлял Кевин. - Что он делал возле ее дома? Ведь он живет совсем в другом месте. А вдруг - педофил? Околачивался поблизости, выслеживал девчонку? Вот ведь дьявол! Ну, почему мы с Ханси не прибили его до смерти? Был ведь шанс - да какой! Ни души вокруг. Закрытая школа. А потом - забетонировать тело в какой-нибудь фундамент - сам черт не отыщет, а не то, что наши полицейские, ленивые и толстые...»
Так мечтал Кевин и вместо того, чтобы зайти после работы в кнайпу - выпить пива, как бы ненароком сворачивал к Пчелкиному дому. Стоял под старыми тополями, и ждал, что девочка выйдет погулять во дворик. Но она не выходила. Другие дети играли на прямоугольной асфальтовой площадке у подъезда. Четырехлетние карапузы под присмотром беременных мамаш. Вихрастые сорванцы на трехколесных велосипедах. Подростки с собаками. У Кевина даже глаза заболели - так долго он вглядывался в солнечную рябь, пытаясь уловить мельтешение желтого и черного.
«Неужели опоздал? - думал он, сжимая кулаки. - Неужто с ней что-то стряслось? Убью урода! Из-под земли достану и сверну шею!»
Рано или поздно, но в сюжет любой сказки вторгаются силы природы. Ураган или солнечное затмение, или паводок, или гроза - спутывают карты злому персонажу и помогают доброму. Или наоборот. Вот и Кевину в руки горячий летний ветер выдул из кустов листок бумаги. А может, кто-то из малышей случайно раскопал в куче прошлогодней листвы и, не умея прочитать, бросил. Или собака вырыла носом, или кошка, справляя свои дела. Так ли, иначе, но бумажку поднял Кевин и недоуменно уставился на нотные загогулины.
Разобрать их он тоже не мог, зато сразу вспомнил кожаную папку в руках у музыкантишки, и такие же листки, перепачканные пылью и кровью, с ребристыми отпечатками подошв - и вздрогнул, как туго взведенная пружина.