Может быть, на этот раз его не будут бить, утешал себя Пьер, выбегая из подъезда. Может быть, девчонка все-таки замолвила за него словечко?
До молочного бара - полчаса пешком, по узкому отростку Глокен-вег, под темным пролетом моста, по Блюмен-гассе, где с начала мая не горят фонари. Тусклое небо словно обложено одеялами - лишь по краям облаков сочится желтоватый лунный свет. Густо занавешенные окна парят в воздухе смутными пятнами. Один полуночник не спит, читает или смотрит телевизор, другой - собирается на дежурство в ночную смену. Но никто не отдернет занавеску и не выглянет на улицу, а если и выглянет - ничего не увидит.
Пройти два с половиной километра по темному городу - все равно, что слетать в космос. Мысли растворяются в невесомости. Теряется ощущение времени и пространства, и собственного тела, только кровь стучит в висках, так громко, словно кто-то работает поблизости отбойным молотком. Осколки битого стекла, перемешанные с бумажками и окурками, сияют ярче звезд, так что чудится, будто идешь по черному небу, а над головой у тебя - серая земля в масляных желтых разводах.
«Тихой лунной ночью, - думал Пьер, тревожно и бессмысленно вглядываясь в уличный сор, - сквозь землю начнут пробиваться ростки стеклянных цветов. Они пробьются, и взломают асфальт, и потянутся выше и выше, и вместе со звездами упадут на мостовую сверкающим ледяным дождем... Да что со мной такое? Брежу я, что ли?»
Словно кто-то накинул на рассудок черное покрывало - и это было, без сомнения, актом высшего милосердия. Частью бреда стали грубые бетонные углы зданий, и две худые, как сумеречные тени, фигуры, отделившиеся от мрака, и лунный зайчик в глаза, и боль - сначала в правом боку, а потом - в левом плече. Пьер Ковальский и сам не понял, как упал, а может быть, упала земля, та, которая на самом деле - небо. Или наоборот. Небо, которое на самом деле земля. Хрустнули стеклянные лепестки, которые на самом деле звезды. Между пальцами сделалось липко и мокро, а затем боль вонзилась под лопатку и пришпилила его, словно бабочку, к небу.
Желтые тополиные листья похожи на солнечный свет, но холодный и твердый. По нему смешно топать в сапожках и слушать, как он скрипит, хоть мама и говорит, что это глупости.
«Жизнь состоит из глупостей», - сказала бы Леа, будь она чуть-чуть постарше. Или так: «Жизнь дана нам для того, чтобы наслаждаться глупостями. Потому что чем бы она была без этих милых, нелепых мелочей?»
А пока Леа просто наслаждается прогулкой, блескучими лужицами поверх солнечного света, и палочкой в руке, и острыми, точно комариные укусы, каплями дождя. Мама не знает про дождь, иначе давно позвала бы ее домой. Девочка смотрит - и видит, трогает - и осязает, слушает - и слышит. Она радуется, что не надо читать и считать, и говорить по-английски, собирать конструктор или отгадывать викторину, танцевать, играть по нотам или плавать брассом.
Мама ушла готовить обед, а Леа - совсем не голодна. В школе - осенние каникулы, и Пчелка, наверное, впервые в жизни, пробует безделье на вкус. Торопится распробовать это новое-старое запретное удовольствие. Она хочет, чтобы мама провозилась подольше и не обращает внимания на человека в надвинутом на глаза капюшоне.
На человека, одиноко стоящего под мокрыми тополями.
Дождь усиливается. И только когда Пчелка собирается уходить и по лужам семенит к подъезду - мужчина делает шаг к ней.
- Хай, Леа! Узнаешь меня?
Пчелка вздрогнула, но не потому что узнала, а потому что незнакомец выглядел страшно. Костлявый, с желтыми губами и лицом, как деревянная маска, которая висит рядом с зеркалом в прихожей.
- Я - Пьер Ковальский. Похудел, да. Но это ничего, скоро приду в норму. Я два дня как из больницы. Четыре ножевых ранения. Врач говорит, что мне крупно повезло - организм крепкий. Другой бы не выжил. Да что ты, дурочка маленькая, понимаешь?
- Я все понимаю, - серьезно сказала Пчелка.
Пьер усмехнулся.
- Да? Все, значит? Давай-ка, пройдемся немного и обсудим. Вон туда, за угол. Недалеко.
- Мама не разрешила мне ходить с посторонними.
- А я не посторонний. Я твой учитель музыки. Ты что, забыла?
Он медленно побрел по усыпанной листьями дорожке к выходу из дворика, и Пчелка пошла за ним.
Ей не нравился Пьер, как он ходит, неуверенно и слегка боком, как озирается, словно все время что-то ищет, и как разговаривает - как будто не с ней, а с кем-то за ее спиной. Но она была воспитанной девочкой и привыкла слушаться взрослых. Особенно учителей.