Получив от занятого повара поспешные, расплывчатые указания о том, как им идти, они отправились в сад Сюккэйэн, заказник семнадцатого века, который, как решил господин Умэдзаки, должен был понравиться Холмсу. С чемоданчиком в руке он вел его многолюдными тротуарами и, лавируя между покренившихся телефонных столбов и кривых сосенок, красноречиво живописал это место, черпая из своих ребяческих воспоминаний о нем. Этот сад с его прудом, уподобленным достопримечательному китайскому озеру Сиху, говорил он Холмсу, воспроизводит в миниатюре обширнейшее пространство, — он состоит из ручьев, островков и мостиков, которые кажутся куда больше, чем на самом деле. Трудновообразимое место, подумал Холмс, попытавшись представить себе этот сад, — его невозможно было помыслить в городе, который сровняли с землей и который отдавал все силы восстановлению (его шум — стук молотков, вой тяжелых механизмов, гомон, с которым рабочие несли вниз по улице бревна, грохот от повозок и автомобилей — окружал их).
Но господин Умэдзаки с готовностью признал, что Хиросимы его детства уже нет, и выразил опасение, что сад сильно пострадал при взрыве. Тем не менее он думал, что какая-то часть его изначального очарования могла остаться нетронутой — вероятно, каменный мостик над чистым прудом, возможно, каменный светильник с ликом Ян Гуйфэй.
— Полагаю, мы скоро это узнаем, — сказал Холмс, мечтавший уйти с напоенных солнцем улиц куда-нибудь в безмятежность и покой, где он мог бы передохнуть в тени деревьев и утереть пот со лба.
Однако у моста через реку Мотоясу, неподалеку от опустошенного центра города, господин Умэдзаки заподозрил, что они где-то не туда свернули или он не совсем верно понял торопливые разъяснения повара. Но они не остановились и шли вперед, во власти картины, которая вырисовывалась вдали.
— Атомный купол, — сказал господин Умэдзаки, показывая на купол из железобетона, начисто ободранный взрывом.
Его указательный палец пополз вверх по зданию и уперся в твердое синее небо. Там, рассказал он, и произошла колоссальная вспышка, неизъяснимый пикадон, обрушивший на город шквал огня; потом несколько дней шел черный дождь — радиоактивная пыль, смешанная с пеплом построек, деревьев и тел, уничтоженных взрывом и вихрем взлетевших в атмосферу.
Когда они приблизились к зданию, ветер с реки задул сильнее и теплый день вдруг стал прохладнее. Городской шум, приглушаемый ветром, уже не так докучал им, и они остановились покурить; господин Умэдзаки поставил чемодан, зажег Холмсу сигару, и они сели на упавшую бетонную колонну (удобный обломок среди сорняков и бурьяна). Тени тут было ровно столько, сколько могли дать несколько недавно посаженных деревьев; вокруг было почти пусто и безлюдно, если не считать какой-то пожилой женщины и при ней двух помоложе; все напоминало пустынный берег после урагана. Они смотрели, как в нескольких ярдах от них, у ограды, которой был окружен Атомный купол, женщины встали на колени и смиренно положили по бумажному журавлику к тысячам таких же, лежавших там.[10] Затягиваясь и выпуская сложенными бантиком губами дым, они сидели, завороженные железобетонным строением — символом опустошения возле самого эпицентра взрыва, грозным памятником погибшим. Это было одно из немногих зданий, не целиком обращенных бомбой в оплавленные камни; над развалинами, чернея на фоне неба, изгибался подобный скелету стальной каркас купола, но едва ли не все под ним раздробилось, сгорело и исчезло. Внутри не было перекрытий, поскольку ударная волна смела все в подвал, оставив одни стены.
Но в Холмсе это здание поселило некие чаяния, отчего — он не вполне понимал. Судя по всему, задумался он, они были связаны с воробьями, рассевшимися по ржавой арматуре, и с клочками синего неба в дырявом куполе, или же — на фоне небывалого разрушения — дерзкая стойкость здания сама по себе сулила надежду. Между тем только что, когда он взглянул на него в первый раз, самая близость купола, знаменующего огромную силу страшной смерти, наполнила его горьким сожалением о том, что современная наука привела человечество в этот ненадежный век атомной алхимии. Ему припомнились слова одного лондонского врача, которого он когда-то допрашивал, — умного, мыслящего человека, отравившего без всякого видимого повода свою жену и троих детей стрихнином и затем поджегшего свой дом. После многократных вопросов о причинах его преступления врач, не желая говорить, наконец написал на листе бумаги три фразы: «На землю со всех сторон давит великая тяжесть. Посему мы должны остановить себя. Мы должны остановиться; иначе земля замрет, перестав вращаться под гнетом того, что мы на нее взвалили». Только сейчас, много лет спустя, он мог увидеть хоть каплю смысла в этом загадочном объяснении, сколь бы неубедительным оно ни было.
— У нас мало времени, — сказал господин Умэдзаки, бросив и затоптав окурок. Взглянул на часы. — Боюсь, что совсем мало. Если мы хотим посмотреть сад и успеть на паром до Миядзимы, нам нужно идти — разумеется, если мы еще хотим к вечеру заглянуть на воды под Хофу.
— Конечно, — сказал Холмс, упирая трости в землю. Когда он встал с колонны, господин Умэдзаки, извинившись, отошел к женщинам, чтобы на этот раз точно узнать дорогу до сада Сюккэйэн (ветер донес его приветливый вопрошающий голос). Докуривая сигару, Холмс смотрел на господина Умэдзаки и женщин — все они стояли рядом с угрюмым зданием, улыбаясь в свете дня. Улыбка самой старшей, чье сморщенное лицо он хорошо видел, была неожиданно блаженной и свидетельствовала о детском простодушии, что к старости порой возвращается. Словно по команде три женщины поклонились, и господин Умэдзаки, сделав то же, резко развернулся и быстро пошел прочь; его улыбка быстро растворялась в стоическом, чуть мрачном выражении лица.
Глава 13
Как и Атомный купол, сад Сюккэйэн был окружен высокой оградой, должной воспрепятствовать доступу внутрь. Но господин Умэдзаки не дрогнул и — очевидно, не первым — нашел в ней лазейку (проделанную кусачками, подумал Холмс, и растянутую руками в перчатках так, чтобы можно было пролезть). Вскоре они уже бродили по переплетающимся, петляющим дорожкам, присыпанным сероватой золой, и расхаживали среди темных, безжизненных прудов и засохших, обуглившихся сливовых и вишневых деревьев. Неспешно прогуливаясь, они часто останавливались, чтобы осмотреться, и созерцали хрупкие горелые останки исторического сада — черные пепелища чайных домиков, жалкие кучки азалий там, где прежде они росли сотнями, а то и тысячами.
Но господин Умэдзаки молчал о том, что они видели, и, тревожа Холмса, оставлял без ответа все вопросы, касавшиеся прежнего великолепия сада; более того, он выказывал возмутительное нежелание идти рядом с Холмсом — то убегал вперед, то внезапно отставал, а Холмс, не видя этого, продолжал движение. После того как господин Умэдзаки получил от женщин указания, он пришел в дурное расположение духа, похоже, узнав что-то неприятное. Скорее всего, догадался Холмс, что тот сад, который он помнил, превратился в негостеприимное, закрытое место и вход туда был воспрещен.
Но, как быстро выяснилось, они были не единственные нарушители. По тропинке навстречу им шел интеллигентного вида мужчина в рубашке с закатанными рукавами, держа за руку веселого маленького мальчика в синих шортах и белой рубашке, скакавшего сбоку от него. Сблизившись с ними, мужчина вежливо кивнул господину Умэдзаки, обратился к нему по-японски и, когда тот ответил, снова вежливо кивнул. Казалось, он хотел сказать что-то еще, но мальчик дернул его за руку, торопя, и мужчина, продолжая кивать, прошел мимо.
Когда Холмс спросил, что сказал мужчина, господин Умэдзаки мотнул головой и пожал плечами. Эта краткая встреча, понял Холмс, огорчила господина Умэдзаки. Господин Умэдзаки имел расстроенный вид и, непрестанно оборачиваясь через плечо, недолго шел подле Холмса, сжимая ручку чемоданчика так, что побелели костяшки пальцев; он выглядел так, словно увидел привидение. Перед тем как опять уйти вперед, он сказал: — Как странно… Я как будто только что прошел мимо самого себя и своего отца, хотя моего брата — настоящего брата, не Хэнсюро — нигде не видно. Поскольку вы решили, что я был единственным ребенком, и еще потому, что большую часть жизни я и прожил как таковой, я не видел нужды в том, чтобы рассказывать вам о нем. Понимаете, он умер от туберкулеза — примерно через месяц после того, как мы вместе шли по этой самой тропинке. — Он оглянулся, ускоряя шаг. — Как же странно, Шерлок-сан. Это было так много лет назад, а сейчас видится совсем не таким далеким.
10
Двухлетняя жительница Хиросимы Садако Сасаки пережила атомную бомбардировку, но потом у нее обнаружили лейкемию. В больнице девочка складывала бумажных журавликов (японская легенда гласит, что желание человека, сложившего тысячу таких, сбудется). После ее смерти в Парке Мира был установлен памятник, к которому скорбящие приносили сделанные ими фигурки птиц.