Выйдя из тюрьмы, Мацуда женился на юной девушке, и она родила ему двоих сыновей. Несколько лет он провел в заграничных поездках, постоянно возвращаясь в Японию и покидая ее, сделав своим европейским домом Лондон и часто наезжая в Берлин и Вену. То было долгое время учения, и главным его предметом было конституционное право. И хотя он стал широко известен как ученый и большой знаток Запада, держался он всегда автократических взглядов:
— Будьте уверены, — сказал господин Умэдзаки на второй вечер расспросов, — отец считал, что народом должна править единая, абсолютная власть, думаю, что именно поэтому он предпочел Англию Америке. Также я думаю, что эти категоричные воззрения сделали его слишком нетерпимым, чтобы стать удачливым политиком, и тем более — хорошим отцом и мужем.
— И вам кажется, что он оставался в Лондоне до самой смерти?
— Это более чем вероятно.
— Вы не искали его, когда учились там в школе?
— Поначалу искал, но недолго — найти его оказалось невозможно. По правде сказать, я не очень старался, но я был молод, увлечен новой жизнью, новыми друзьями и не имел особой надобности сноситься с человеком, который давно нас бросил. В итоге я сознательно оставил попытки разыскать его и почувствовал себя свободнее. Все равно к этому времени он уже был человеком другого мира. Мы были чужими людьми.
Но спустя десятилетия, признался господин Умэдзаки, он раскаялся в тогдашнем своем решении. Ему было пятьдесят пять лет — на четыре года меньше, чем отцу, когда они виделись в последний раз, — и он лелеял в себе раздававшуюся пустоту, черное пространство, в котором жило отсутствие отца. И еще он был убежден, что в отце существовала такая же пустота на месте семьи, которую ему не суждено было больше увидеть; со смертью Мацуды эта темная, зияющая рана как-то передалась пережившему его сыну, загноилась и стала неоскудевающим источником смятения и терзаний, неизбывной болью стареющего сердца.
— Получается, вы ждете ответов не только ради матери? — спросил Холмс; опьянение и усталость вдруг сковали ему язык.
— Да, наверное, так, — с ноткой отчаяния ответил господин Умэдзаки.
— На самом деле вы ищете истины для себя, верно? Иначе говоря, вам нужно узнать факты ради собственного блага.
— Да. — Господин Умэдзаки на мгновение задумался, глядя в свою чашечку, и снова посмотрел на Холмса. — Так что есть истина? Как вы достигаете ее? Как проникаете в суть того, что не хочет становиться известным? — Он не отводил глаз от Холмса в надежде на то, что эти вопросы окажутся хорошим зачином; если Холмс ответит, то к исчезновению его отца и величайшей боли его детства можно будет подступиться.
Но Холмс сидел молча, по-видимому предавшись раздумьям; самоуглубленное выражение, появившееся на его лице, когда он размышлял, настроило господина Умэдзаки на оптимистический лад. Конечно же Холмс перебирал обширный реестр своей памяти. Подобно содержимому папки, погребенной в глубине забытого каталожного ящика, когда-то известные ему обстоятельства, связанные с отречением Мацуды от семьи и отечества, сделаются наконец доступны и даруют бесценное знание. Вскоре глаза Холмса закрылись (ум старого детектива, верил господин Умэдзаки, уже почти добирался, трудясь, до темных тайников этого ящика), и раздалось слабое, почти неуловимое похрапывание.
Часть третья
Глава 15
Проснувшись ближе к вечеру с онемевшими ногами за своим столом, Холмс вышел пройтись, чтобы разогнать кровь, и обнаружил Роджера рядом с пасекой, в высокой траве соседнего луга. Мальчик лежал на спине, вытянув руки вдоль тела, и смотрел на высокие медленные облака. И прежде чем подойти ближе или окликнуть Роджера по имени, Холмс тоже вгляделся в эти облака, гадая, что же приковало внимание мальчика, — сам он не увидел ничего из ряда вон выходящего, совсем ничего, только лепку кучевых облаков и широкую тень от них, то и дело гасившую свет солнца и катившуюся по лугу, точно набегающая на берег волна. — Роджер, мой мальчик, — чуть погодя сказал Холмс, опуская взгляд и пробираясь через траву, — твоя мать, к сожалению, просила тебя помочь ей на кухне.
Когда это случилось, Холмс не собирался доходить до пасеки. Он наметил себе немного пройтись по саду, проверить клумбы, вырвать случайный сорняк, где надо — подгрести тростью землю. Но миссис Монро поймала его, когда он шел мимо кухни, и, вытирая мучные руки о передник, спросила, не будет ли он так добр позвать к ней мальчика. Холмс согласился, но не без внутреннего сопротивления, потому что в мансарде его ждала незавершенная работа, а променад за границы сада неизбежно превращался в долговременное, пусть и отрадное, отвлечение (он знал, что стоит ему лишь ступить на пасеку, и он останется там до заката — будет заглядывать в ульи, переставлять гнезда, убирать ненужные соты).
Несколькими днями позже он понял, что просьба миссис Монро печальным образом пришлась к месту: пойди она за мальчиком сама, она бы не стала искать за пасекой, во всяком случае поначалу; она бы не заметила свежего следа на примятой луговой траве и не увидела бы, пройдя этой узкой, змеистой тропкой, бездвижного Роджера, лежавшего лицом к таким пышным белым облакам. Да, она бы покричала ему с садовой тропинки, но, не услышав ответа, решила бы, что он где-нибудь еще (читает в доме, ловит бабочек в лесу или собирает ракушки на пляже). Она бы не встревожилась. На ее лице не проступало бы волнение, пока ее ноги раздвигали бы траву, пока она шла бы к нему, повторяя его имя.
— Роджер, — сказал Холмс. — Роджер, — шепнул он, встав над мальчиком и слегка нажимая тростью на его плечо.
Потом, запершись в кабинете, он вспоминал только глаза мальчика — расширенные зрачки, пригвожденные к небу, каким-то образом выражавшие восторг, — и мало думал о том, что сразу же увидел в мягко колыхавшейся траве: о распухших губах, руках и щеках Роджера, о бесчисленных укусах, беспорядочно покрывавших шею, лицо, лоб и уши мальчика. Не думал он и над словами, которые обронил, присев возле Роджера, над словами, произнесенными так безнадежно, что если бы кто-нибудь их слышал, то они показались бы ему невозможно холодными, невообразимо бессердечными.
— Явно мертв, мой мальчик. Явно мертв, боюсь…
Но Холмс был хорошо знаком с непрошеным приходом смерти — по крайней мере, ему хотелось так считать, — и его больше не поражали ее внезапные визиты. За свою долгую жизнь он опускался на колени подле великого множества трупов — женщин, мужчин, детей и животных, обычно совершенно ему посторонних, хотя кого-то он знал — и выяснял, в какой манере смерть оставила свою визитную карточку (черно-синие кровоподтеки на одной стороне тела, обесцвеченная кожа, скрюченные окоченевшие пальцы, тошнотворный сладковатый запах, проникающий в ноздри живым: сколь угодно много вариаций, но каждый раз одна и та же неизменная тема). «Смерть, как и преступление, — когда-то написал он, — обычная вещь. Логика же — редкость. Потому остаться верным логике, особенно столкнувшись со смертью, может быть трудно. Но существовать должно, доверяясь логике, а не смерти».
И там, в высокой траве, он тоже заслонился логикой, как щитом из прочной стали, чтобы закрыться от душераздирающего вида мертвого мальчика (нет нужды, что Холмс почувствовал легкое головокружение, что его руки задрожали, что его разум прихватила отупляющая тоска). То, что Роджер мертв, сейчас неважно, убедил он себя. Существенно то, как Роджер скончался. Но, даже не осматривая тело — даже не нагибаясь, не изучая воспаленное, распухшее лицо, — он понял, как наступила Роджерова смерть.
Мальчик, несомненно, умер от укусов. Их он получил чрезвычайно много, Холмс установил это с первого взгляда. Прежде чем Роджер отошел, его кожа покраснела, начались жгучая боль и повсеместный зуд. Возможно, он пытался спастись. Во всяком случае, он прибежал с пасеки на луг, вернее всего — уже не понимая, куда направляется, преследуемый роем. Ни на рубашке, ни на губах, ни на подбородке не было рвоты, хотя у мальчика наверняка были брюшные спазмы, тошнота. Давление у него упало, и возникло ощущение слабости. Горло и рот распухли, и он не мог ни сглотнуть, ни позвать на помощь. Затем начались перебои пульса, затруднение дыхания, наверное, предчаяние неотвратимой гибели (он был умный мальчик и должен был сознавать свою судьбу). Потом, словно провалившись в люк, он без чувств рухнул на траву и умер, что примечательно, с открытыми глазами.