Кажется, ко времени «больших перемен» относится один памятный эпизод, когда я лежу на хорах (там тогда стоял большой сундук с ну очень интересным домашним скарбом вроде старинных платьев, шляпок, дырявых кружев, страусиных перьев, страусового же боа, обрывков тканей, пуговиц, каких-то ниток и т. п.) и в полутьме, вдали от окон, перелистываю, наверное, один из случайных номеров дореволюционных журналов, спущенный мною с чердака. Читаю и чихаю от накопившейся пыли. Лежать очень твердо, а читать темно, но я не могу оторваться. Не знаю, долго ли я там валялась, поскольку приключения Робинзона Крузо вряд ли тогда могли сильно заинтересовать шестилетнюю чтицу. Хотя свое тогдашнее удивление именем Пятница хорошо помню до сих пор. Судя по этому тексту, даже если я его и не прочла полностью, читала тогда уже прилично, даже в старой орфографии. Из специально детских книг помню толстые и малокрасочные, но сильно затисканные нашей горячей любовью сборники русских народных потешек и сказок, сказок народов мира, а также затрепанные книжки потоньше: стихи Маршака, Агнии Барто, сказки Пушкина. А красочное стилизованное издание «Русских былин», с которым я ознакомилась очень рано, и сейчас хранится в моей библиотеке как память детства2.
В детский сад меня определили сначала в достаточно близкий («как три раза от нас до Памятника») Солнечный парк, почти рядом с полуразрушенным краеведческим музеем с ужасной, уже известной читателю историей. Но потом его перевели очень далеко, на улицу Кременчугскую, почти у Корпусного сада, и туда меня должны были ежедневно отводить и приводить. Утром это была мама, а вот вечером – кто может: Галочка, тетя Ира, бабушка, иногда мама или тетя Галя. В один из осенних дней про меня или забыли, или что-то случилось непредвиденное, и я больше двух часов ревела, как маленькая, решив, что меня бросили. Но потом прибежал дядя Витя Савельев, наш русский офицер – тезка нам по фамилии, который вместе с двумя товарищами тогда жил у нас. Он не только укротил меня и разгневанную воспитательницу настоящей, впервые увиденной мной шоколадкой, которую тут же разделил пополам, но еще и тащил в темноте на закорках шестилетнюю девицу, вспоминая собственную сибирскую дочку. Это событие из моего детсадовского времяпрепровождения ярко зацепилось в памяти: видимо, ходила я туда с большой неохотой и только потому, что там регулярно чем-то кормили. К сожалению, последняя причина становилась для меня все более и более осознанной.
А еще не забуду общий новогодний утренник с участием младших групп детского сада, на котором я пережила непривычно постыдный для себя конфуз. Дело в том, что в роли «снежинки» (с распущенными волосами, бумажной короной на голове, в накрахмаленном платье из бинтов, сшитом бабушкой) я, как помню, почему-то читаю совершенно неуместную для этого случая пушкинскую «Песнь о вещем Олеге», читаю, как всегда успешно подражая папиным интонациям, и вдруг замечаю, как скучают и переговариваются между собой дети, причем некоторые из них совсем маленькие, как наш Сережик, и даже как под ватными усами зевает Дед Мороз (одна из воспитательниц). Я смутилась и тут же сбилась, со слезами убежав со сцены и, кажется, даже излечившись, наконец, от неумеренных отцовских похвал, но с приступом острой тоски по нему, и долго ревела под вешалкой, уже не понимая почему. Ревела, утираясь своими длинными волосами. До сих пор теряюсь в догадках, кто это меня надоумил выбрать такой новогодний репертуар. Хотя не исключаю, что, будучи активной до глупости, придумала сама, чтобы стих был подлиннее.
О глубокой религиозности нашей бабушки я уже писала, но только в шесть лет я наконец заметила ее робкие попытки приобщить меня к церковной жизни. До этого я, конечно, знала главные молитвы, но совсем не помню, чтобы даже в бомбежку молилась. Сейчас хорошо понимаю, что за этим стояло: до войны бабушка очень боялась навредить детям и с внуками в отношении религии была очень осторожна. Ведь больше десяти лет она со своими детьми жила на улице Монастырской в полуподвальной комнате, где ее пятеро детей (от 12 до 5 лет) фактически кормили и воспитывали себя сами, так как она целыми днями пропадала или на работе, или на обычных концертных подработках и приработках. Главное же, достаточно долго, пока она в отчаянии не написала письмо наркому Луначарскому (полтавчанину), детям не разрешали учиться «по соцпоходженню» (из-за социального происхождения), да и потом время от времени проходили «чистки» образовательных учреждений по этому пункту и детей исключали. В 1939 году младшей дочери Марине не разрешили ехать с мужем на Халхин-Гол, а одной из существенных причин папиного бегства из школы НКВД, куда он попал по распределению, в Полтаву была жена из дворян. Бабушкин сын Саша в начале 30-х годов был выслан из Ленинграда в Казахстанский лагерь, куда только чудом не отправили старшую дочь Мару (Марию), которая после успешного предупреждения бежала в Туркмению. Там ее и застала война. В нашем семейно-родовом альбоме, подаренном моему прадеду замечательным журналистом В. А. Гиляровским, сохранилась осторожная полтавская запись 22 марта 1935 года, сделанная рукой дяди Саши, когда благодаря хлопотам очень многих людей, и особенно известного историка и как раз избранного в академики полтавчанина Б. Д. Грекова, он был освобожден и возвращался после ссылки: «Предпринял неожиданное путешествие с достаточно смутными перспективами. Данилевский».