Совершенно не помню какого-нибудь торжественного собрания, скопления народа или чего-нибудь в этом роде в связи с началом моей учебы. Самые первые воспоминания – только холодный сырой класс на первом этаже с окнами во двор (он был уже вычищен, и туда был перевезен памятник Петру Первому, на постамент которого карабкались школьницы, чтобы померяться ростом с этим гигантом) и самой фантастической сборной мебелью. Мы с девочкой Томой сидим за первым столом, который стоял справа от учительского, недалеко от входной двери. Тома оказывается цыганкой и чуть ли не в первый же день угощает меня кусочком очень замызганного, но зато и очень вкусного сала, а я ее – недозрелыми грецкими орехами, от которых тут же стали коричневыми наши руки и даже одна из фиалок на моем подоле.
Еще мне трудно забыть свое разочарование в таких чудных палочках, которые смастерил мне Коля. Очень скоро они стали источником всяческих неприятностей, так как краска обнаружила отвратительную склонность оседать на влажных по какой-либо причине руках и легко переходить на физиономию и все мое нехитрое имущество: тетради, платье, сумку, мешочек для чернильницы и т. д. Пришлось эти палочки отмывать дома золой и сушить, после чего они потеряли и цветную привлекательность, и свою изначальную подкорковую белизну. Колька же на все это смотрел с унынием и явно дул губы, решив, что я просто не сберегла его подарок. Тогда едва ли не впервые я испытала чувство неловкости перед ним, но не знала, как же его утешить.
Мой первый школьный год, боюсь, больше всего запомнился мне двумя вещами. Во-первых, очень ранним вставанием, когда мой крепкий сон прерывал голос мамы: «Лида-а-а! Лидуша-а-а! Вставай!..» Но я еще сплю и сквозь сон слышу: «Как, ты не хочешь в школу?» И тут уж я без всяких проволочек вскакивала очень бодро. Однако у меня на всю жизнь врезалось в память это чрезвычайное волевое усилие. Оно понадобилось мне только в одном первом классе, поскольку все остальные девять лет мой класс учился во вторую смену (третья появилась позже). Кроме этого усилия воли, первый класс запомнился школьными завтраками: какое-то время нам давали по квадратику черного хлеба – всегда очень свежего, натурально-ржаного, чарующе кисловатого, дырчатого хлеба, на который Анна Яковлевна раскладывала по чайной ложке сахарного песка. Тогда это было невероятной вкуснятиной, действительно лакомством! Но я съедала разве что совсем-совсем малюсенький кусочек, а остальное осторожно несла в мешочке поверх чернильницы домой, потому что при выходе с нашего двора меня и мою добычу терпеливо ждал трехлетний Сережик, иногда сидя на лавочке с дворничихой тетей Настей, и он так смешно этому завтраку радовался, что стоило и потерпеть. Впрочем, он бы радовался мне и без завтрака, потому что других малышей тогда во дворе не было, и он просто ненавидел «эту школу», в которой мы с Колей регулярно исчезали.
Удивительно, но мало что помню о самом учении, а потому подозреваю, что мне было скучно, пока другие девочки учились складывать буквы в слоги и слова. Но знаю, что всегда любила пересказы, а также деление текстов на абзацы и очень скоро на удивление полюбила устный счет. Даже подпрыгивала со своей вздернутой рукой, но Анна Яковлевна почему-то меня упрямо не замечала. Она, наоборот, любила «придираться» к моим кривым прописям и кляксам, быстро расползавшимся по противной волокнистой бумаге, так тщательно расчерченной моей мамой. Чистописание я ненавидела всей душой, но оно появилось в расписании, кажется, годом позже. Еще невозможно забыть, как коченели руки у нас, детей, в неотапливаемом классе и как часто наша Анна Яковлевна растирала особенно сизые руки – мои и дрожащих от холода одноклассниц. Не случайно одна из них чуть позднее по ошибке написала в своем дневнике вместо «Классный руководитель» «Классный родитель», чем насмешила весь класс, но, видимо, порадовала Анну Яковлевну, прочитавшую эту оговорку вслух.
Первое время по утрам и после школы меня сопровождала бабушка, а потом потихоньку меня стали отпускать одну. Я не сопротивлялась, так как на обратном пути любила побродить, в том числе по развалинам, где часто пленные немцы разбирали их на кирпичи и всегда рады были русским «киндерам» («детям»). В развалинах тогда лежала, в частности, бывшая Маринина поликлиника на Пушкинской, как и дома на Пушкинской вокруг Березового скверика, который я проходила по диагонали, идя в школу и обратно. Сейчас мне трудно сказать, когда их восстановили, но в целом Полтава отстраивалась, по-моему, до начала 50-х годов, и я до сих пор помню, в какой последовательности радовал глаз чуть ли не каждый возрожденный дом нашего района.