Он открыл один из конвертов и вынул карту Испании, сложенную вчетверо.
— Вот, взгляните, — сказал он, обводя пальцем Арагонскую область, — Последние бои шли в этой зоне. На прошлой неделе войска националистов еще были тут, а теперь они заняли всю территорию. — Он сложил карту, по-видимому очень довольный и гордый своими знаниями.
Потом он взял алюминиевую мыльницу и попросил Филомену проводить его в ванную. Там он пустил душ, запер дверь на задвижку, и Филомена долго слушала, как он поет и скачет, легкий и веселый, словно птица.
Ни донья Эстанислаа, ни Агеда не спустились к обеду, и Авелю пришлось поесть на кухне. Филомена постелила в его честь клеенку, а сама села напротив, опершись на стол, и смотрела на него.
— Даю что есть, миленький, — сказала она, ставя перед ним тарелку кукурузной болтушки и плошку гороха. — Время военное, ничего не достать.
Авель поднял лицо от дымящейся тарелки и улыбнулся сияющей улыбкой.
— Не беспокойтесь, пожалуйста! — сказал он. — По правде сказать, мы дома тоже ели горох и кукурузную муку, только у нас не так вкусно стряпали.
Он не заставил себя просить и рассказал ей о своих делах. Был он из Барселоны, до войны жил с родителями, а потом переехал к бабушке, старшей сестре здешней хозяйки. Бабушку звали донья Марии, она умерла две недели тому назад. Она ужасно мучилась из-за войны, а во время тревоги ей стало нехорошо с сердцем. Папа и мама тоже умерли, а с тетей и дядей он не совсем ладил, и вот он решил воспользоваться гостеприимством двоюродной бабушки, она его много раз приглашала. И приехал.
— А дядя с тетей? Что они скажут, как узнают, что ты ушел?
— Я, конечно, им не сообщил. Я сказал, что иду в кино, а сам сел в трамвай и поехал на вокзал, откуда идут поезда во Францию. Чтобы они не волновались, я им оставил записку под подушкой.
Он весело взглянул на Филомену и продолжал так же обстоятельно:
— Я заранее узнал расписание поездов и прошел по перронному билету. Ехал я, конечно, зайцем. У меня в копилке было пятнадцать песет, так что в Жероне я взял номер. А сегодня в восемь часов я сел в автобус, который идет в поселок. У меня еще оставались две песеты, и я выпил газированной воды.
Бог знает что! Ну просто не поверишь. Филомена была потрясена: этот мальчик приводил ее в восторг, внушал ей уважение, даже страх.
— Как же это ты? Не боялся, что словят?
Авель покачал головой. Он уже съел болтушку и переложил горох из плошки в тарелку.
— Ни капельки, — ответил он. — У меня все было точно рассчитано. И вообще, в такие времена никто не думает о ближнем. Каждый за себя.
Всего два месяца тому назад, на Северном вокзале, он видел, как привезли эвакуированных детей. Дядя и тетя часто ездили в деревню, за продуктами, и они с бабушкой встречали их. Так было каждую неделю, а в тот день он вдруг услышал военный оркестр и побежал навстречу поезду.
Проворный, как бес, он пробил локтями дорогу; поезд украшали флаги и вымпелы, сотни детей глядели из окон, пели, били в ладоши.
— Кто это?
— Беженцы.
Место он выбрал удобное и не упустил ничего. Когда поезд остановился, ребята вышли, словно стадо испуганных животных, прокричали «ура!» в честь тех, кто благородно взял на себя заботу о несчастных, и запели песню, в которой славили столь памятный день. Один из них, немыслимо тощий, с какой-то белой замазкой на бритой голове, вышел вперед, поднес начальству цветы и прочитал стишок перед всеми микрофонами местного радио. Другие толпились позади, тихие, темные, в саржевых халатиках, которые кто-то, без тени иронии, украсил цветами и бантами. Сгрудившись посреди перрона, ребята стали единым телом о многих головах, которые качались все сразу, словно колосья на ветру.
— Мы воистину счастливы, — сказал в заключение юный рапсод.
Слова его загремели из репродукторов, вызывая неслыханный энтузиазм. Приемная мать взяла цветы и, не колеблясь, поцеловала бритую голову. Защелкали фотоаппараты. Потом те, кто встречал детей, пошли по перрону, улыбаясь аплодирующим людям, у выхода сели в машины и быстро затерялись среди других машин.
— А дети? — спросил Авель.
— Опять с голоду передохнут, — сказал какой-то мужчина, стоявший рядом с ним.
У Авеля что-то сжалось в горле. Все казалось ему нереальным, нелепым. «Значит, ребята…», — сказал он, хотя уже знал. «К черту! С голоду сдохнут», — сообщил стоящий рядом. Мир оказался страшным местом, где каждый заботится о себе, и тот, кто не давит других, может преспокойно погибнуть. Чуть не плача, Авель вернулся на перрон, туда, где его ждала бабушка, и много ночей беженцы-дети являлись ему в кровавых снах. Помнил он все это прекрасно и рад был побередить душу. Ему было приятно, что Филомена так внимательно слушает, он видел, что рассказ произвел впечатление, и решил добавить.