Авель молча смотрел. На нем была дурацкая рубашка с лентами. Его вещи сушились во дворе, и, чтобы не ходить «в чем мать родила», как говорила Филомена, ему пришлось скрепя сердце надеть старую рубашку Романо. Так он и болтался по дому, неприкаянный, как привидение. В кухне было противно, там без умолку трещали женщины, но в конце концов пришлось гуда пойти, потому что бродить одному совсем скучно.
— Что это? — спросил он, глядя на темный чехол с кресла, который Агеда раскладывала на столе.
— Это на курточку. Иди сюда, мерку сниму.
Она сняла с руки клеенчатый сантиметр и принялась диктовать Филомене всякие цифры:
— Тридцать пять… Пятьдесят шесть… Семьдесят пять… Тридцать восемь… Пятьдесят пять…
Чехол был кретоновый, в цветах. У Авеля защемило сердце. Он видел себя в зеркале — белый, вроде паяца, вроде тряпичной куклы.
— В цветах… — жалобно сказал он.
— Да, — ответила Агеда. — Тебе не нравится?
— Они большие и противные.
Филомена положила карандаш и укоризненно взглянула на Авеля.
— Нет, вы подумайте! Противные! Как вам это понравится? Люди ходят, нечем стыд прикрыть…
— Это как у женщин, — сказал Авель. — Мальчики не носят в цветах.
Филомена поставила на плиту утюг и вытерла руки об юбку.
— Ходят мальчики, сколько раз сама видела, смотреть надоело, — заверила она. — В Галисии все как один в таких курточках. По воскресеньям надевают к службе.
— А я не видел, — сказал Авель. — Я тоже знаю всяких мальчиков, и ни у кого нет в цветах.
— Значит, видишь плохо, — нашлась Филомена. — В наших местах у самых важных барчат такие курточки, только по воскресеньям и надевают, к службе идти.
— Романо обожал такие ткани, — сказала Агеда. — Помнишь его летние куртки?
Она посмотрела украдкой на Филомену и прибавила:
— И вообще, сейчас воина, надо привыкать к тому, что есть. Вот посмотри на мои туфли, они из шины. Устраиваемся как можем, и никто ничего не говорит.
— А я не хочу привыкать.
Тот Авель, в зеркале, был на редкость жалкий и некрасивый.
— Я буду в своем ходить, и все.
Он сидел в плетеном кресле и с явным отвращением рассматривал свои голые ноги.
— Не болтай! — одернула его Агеда. — Воспитанные мальчики не знают никаких «не хочу». В военное время надо довольствоваться тем, что есть.
— Военное! — ворчал Авель. — Все военное да военное. Вы только и знаете, что про войну, а я вот ее нигде не вижу. — Он ткнул пальцем в сторону тихого, сонного дворика. — Это, что ли, у вас военное время?
Филомена с ужасом уставилась на него.
— Господи милостивый! Ну и мальчишка! Мало ему! Забыл, что дома перевидал? Побойся бога!
Авель зашагал по комнате.
— Ничего не случается, — настаивал он. — В газетах фотографии, происшествия всякие, а тут…
Филомена взяла утюг с плиты, поднесла к щеке и, сама того не замечая, принялась разглаживать складки на юбке.
— Как это не случается? — обиделась она. — Мало тебе, что люди все с ума посходили, друг друга убивают?
— Это в газетах, — сказал Авель. — А тут мы ничего такого не видим.
— Что ж ты видеть хочешь, господь с тобой?
Авель с ненавистью посмотрел на бледное привидение в зеркале.
— Бомбежки, — ответил он. — И военные корабли, и самолеты, и танки.
— Нет, вы послушайте! — Филомена взывала к Агеде. — Винтика в голове не хватает. Что выдумывает, когда люди мрут и все с ума посходили! Сохрани господи!
— Не слушайте вы его. Сопливый мальчишка, сам не знает, что говорит.
Авель снова сидел в плетеном кресле, слюнил палец и водил им по ссадинам и царапинам на голой ноге.
— Нет, я знаю, что говорю, — ответил он. — Я хочу, чтобы тут шли бои и чтобы были танки, и самолеты, и бомбежки.
Филомена скрестила руки на груди.
— А к чему это тебе понадобилось?
Авель содрал корочку с засохшей ранки и положил ее на ладонь.
— Потому что мне скучно, — сказал он. — Потому что все дни одинаковые и ничего не случается. А в Теруэле бои, развалин целые горы, через каждые пять минут уходит поезд с убитыми, и у них ярлычки на гимнастерках, на груди приклеены.
Филомена смотрела на него со страхом.
— По-твоему, значит, если тебе скучно, пускай война идет?
— Да, — сказал Авель. — Здесь все дни одинаковые и ничего не случается.