— Сказано тебе, не мешай.
Авель взял ножнички с туалета и с презрительным видом остриг себе ноготь.
— Не понимаю, что тут для тебя интересного, — буркнул он.
Дикторша сообщала какие-то рецепты против головной боли и раздражения кожи:
«…сто граммов девяностопроцентного спирта. Сто граммов девяностопроцентного спирта. Лимонная эссенция. Ли-мон-ная…»
— Чепуха какая-то, — ехидно сказал Авель. — Чепуха, и все.
— Т-с-с!
Под ногтями было много грязи, Авель яростно принялся их чистить.
— Средства от сыпи! — ворчал он. — Интересно, на что тебе…
— Замолчишь ты, господи! Пошел бы куда-нибудь…
Авель надел на босую ногу соскользнувшую туфлю и пошел к дверям; у порога он обернулся и нерешительно стоял, не зная — идти ему или нет.
— Пожалуйста, закрой дверь, — сказала Агеда. — Ужасно дует.
Мальчик несколько раз повернулся на пятках, но с места не двинулся. Дверь он, правда, закрыл, но потом презрительно скрестил руки — пусть видит, что, хоть он и в комнате, ему до ее штук нет никакого дела.
Теперь женщина читала письма, подписанные Кающейся, Отчаявшейся и Голубым Цветком.
Агеда прильнула к приемнику, хотя и продолжала расчесывать непослушные волосы.
— Уважаемая сеньора Серрано…
Агеда сделала знак рукой, и Авель прислушался.
«…Я девица, мне двадцать восемь лет, и я веду здесь, в деревне, очень замкнутую жизнь, только иногда езжу в поселок по поручениям моей больной и беспомощной матери. Несколько месяцев тому назад я познакомилась с одним офицером, который занимает видный пост здесь на батарее, и, поскольку он выражал намерения…»
Ее лицо застыло от напряжения, и Авель с удивлением увидел, что она уронила гребенку.
Дикторша кончила читать письмо, подписанное какой-то Одинокой, и перешла к ответу.
«Я прекрасно понимаю ваше нетерпение, дитя мое, и, поверьте, чрезвычайно сожалею, что не могу быть с вами, чтобы поддержать вас советом и залечить раны вашей скорбящей души, но, поскольку это не в моих силах, а вы нуждаетесь в дружеской помощи, я посыпаю вам эти слова и надеюсь всей душой, что они принесут вам хотя бы ничтожное утешение: будьте тверды, дорогая, не поддавайтесь минутному унынию, которое, поверьте мне, так часто проходит без следа…»
Такого Авель еще никогда не слышал и, как зачарованный, пошел к приемнику.
Женщина медовым голосом учила благоразумию и здравому смыслу, пересыпая свою речь нежными словами, вроде «милая девочка» или «дорогое дитя».
Когда беседа кончилась, снова заиграли тот же вальс. Агеда, рассеянно глядя вдаль, крутила радио; потом выключила.
С минуту ни он, ни она не смотрели друг на друга.
Агеда увидела, что на коврике валяется гребенка, и наклонилась ее поднять.
— Слышал?
Глаза у нее блестели, как будто она плакала; вдруг она засмеялась.
— Это я Одинокая, — сказала она.
Этот удивительный вечер сказал ему о ней больше, чем все прежние разговоры. Трудно было выносить жизнь в «Раю», не убегая в будущее или в прошлое и не мечтая о поклонниках и офицерах. Агеда поступала, как все. Матери ее грезились Давид и Романо, сам он думал о боях и окопах.
Авелю было не по себе, он понимал, что одинок и ему не хватает товарищей. В сущности, если так посмотреть на дело, ничего не было странного ни в его беспорядочных прогулках, ни в приступах плохого настроения — просто он одинок, чудовищно одинок, а ему нужно, чтобы кто-нибудь был рядом и любил его.
Природа сводила друг с другом живые существа, только его это не касалось. Как-то он поехал кататься в коляске и встретил Мартина Элосеги под руку с девушкой; солдаты с батареи вечно гуляли с деревенскими девицами, даже звери и птицы жили парами. (Как уверенно они говорили «мы», чтобы все знали, что «я» — только часть целого! Какой-то порыв был сильнее, чем они сами, он нес их друг к другу, они искали ощупью, блуждали в темноте и наконец сливались в объятии.)
Призрак голода навис над всеми. Агеда продавала тайком столовое серебро и приносила из поселка мешок бобов, муки или кукурузы. Но большей частью в кладовой было пусто, и Авель каждый день ходил вместе с женщинами на добычу в запущенную каштановую рощу метрах в пятистах от дома: он взбирался на деревья, сбивал палкой каштаны, а женщины собирали их в корзинку.
Иногда по ночам он чувствовал ужасную слабость, страшно стучало в висках. Кушанья Филомены становились день ото дня жиже и грубее, сушеные каштаны кончились, в ход пошли дикие. Агеда не зря сокрушалась — еда была важнее всего. Донья Эстанислаа ела как птичка и никого не объедала; посмотрит на еду, и все, только бы посуда была хорошая. А он молодой, растет и того и гляди совсем не станет мужчиной.