Она была в серии «Папа», ее ни с чем нельзя было спутать. Большая, 20×25, она и еще несколько подобных снимков шли под общим заголовком «Психиатр распсиховался». Но в первый момент я не сразу понял, я ли это. Ярость исказила мое лицо до такой степени, что я с трудом узнал себя. Глаза лезут из орбит, зубы оскалены, как у бешеной собаки, ветхая пижамная куртка расстегнута до пупа, а ниже только трусы. Чуб дыбом, кадык торчком, длинные тощие ноги и костлявые колени бледно отсвечивают в лучах тусклой лампочки, источающей какое-то неестественное мерцание. Опущенная правая рука сжимает молоток, который я успел схватить в кладовке. Потом я заметил, что фотография выглядит так, словно ее снимали не на лестнице в прихожей, а на улице. На заднем плане проступала улица с неотчетливыми силуэтами припаркованных автомобилей. Лейн заменил фон. Мисс У. испугалась, не просто увидев своего психоаналитика в неглиже и в ажитации, а заключив из снимка, что я, полуголый, бегаю по улицам с молотком наготове. Так действительно можно было подумать. Рядом находилась фотография Лейна с огромным кровоподтеком на лбу. Неужели моих рук дело? Да нет же, когда он убегал, никакого синяка у него не было. И тут же рядом еще снимки: отец Лейна, Джордж Буш, башни-близнецы, больничный коридор и съемки Иракской кампании. Рассматривать их я не стал, мне было не до того. Я попятился к выходу. К горлу подступила внезапная тошнота. Шатаясь, я вышел на залитую огнями 25-ю улицу. Ноги не держали, пришлось присесть на корточки и опустить голову, чтобы отогнать подступающую дурноту. «Папы», черт бы их побрал.
Через какое-то время я почувствовал, что могу стоять, и побрел к метро. Лейн играл с огнем, но он все хорошо продумал. В законах я был не силен, но, по моим ощущениям, у меня хватало оснований для судебного иска. Он тем не менее пребывал в убеждении, что я этого не сделаю. Я ведь уже однажды солгал приехавшим по вызову полицейским; и это я толкнул его на зеркало. Кроме того, судебный иск — удовольствие дорогое и небезопасное. К тому же могут пойти слухи. Я представил себе своих пациентов и коллег, как они стоят и смотрят на этот снимок. Я же стану посмешищем! Он все рассчитал. Он все видел. Он хотел меня унизить. Ему это удалось. Я не знал, куда деваться от стыда. Я же помнил, как он приглашал меня на эту выставку, как обещал «актуальную для психоаналитика выставку семейных фотографий». Помнил, как он расхохотался, когда я почти замахнулся на него портфелем. Помнил свои пальцы у него на шее, помнил, как его голова с размаху утыкается в стекло. Я шел домой сам не свой. Зачем он все это затеял? Что он хотел сказать своими фотографиями? Почему из большей их части он меня вырезал? Ему хочется, чтобы я исчез? Миранда считала, что лучше всего просто не обращать внимания, но при мысли о мисс У. и других моих пациентах я понимал, что это невозможно.
Я решил предоставить все своему адвокату, Аллену Дикерсону. Может, будет достаточно пригрозить обращением в суд, чтобы снимок убрали. Потом я позвонил Магде и объяснил ей, что мне необходимо проконсультироваться по поводу мисс У. Мне нужен совет.
— Конечно. Надеюсь, вам и для себя что-то пригодится, — невозмутимо ответила она.
К концу следующей недели Аллен добился, чтобы на фотографии с подписью «Психиатр распсиховался» лицо было закрыто черным прямоугольником. Лейн сделал очень хитрый ход, когда заменил фон. Складывалось ощущение, что снимали не в частном доме, а в общественном месте. Уличные съемки в США опротестовать очень сложно, они охраняются законом. Тем не менее администрация галереи пошла на уступки, хотя никаких доказательств, кроме моих слов, у нас не было.
Ничто, однако, не могло стереть снимок из памяти мисс У., да и из моей тоже. Мисс У. на нем буквально зациклилась, его значение в ее глазах становилось все многообразней. Я несколько раз говорил ей, при каких обстоятельствах он был сделан, она поняла, даже посочувствовала, но стала воспринимать это оскорбительное изображение как оскорбление ее самой, как отраженный в кривом зеркале облик буйнопомешанного, таившегося у нее внутри. Любые мои объяснения терпели фиаско. Я все больше и больше понимал, что в какой-то момент просто-напросто защищался.
— Мама ни в чем не выносила пошлости. Ее трясло от пошлых уродливых ваз, пошлых ковров, пошлой вульгарной мебели…
Я внимал этому перечню не перебивая.
— Ей нравились вещи элегантные, изысканные.
Она продолжала говорить, а я чувствовал не тоску, как обычно, а какое-то отупение от ее бесконечного перескакивания с одной темы на другую: с мамы на меня, потом на сослуживца, действующего на нервы, потом на гору документов, которые срочно надо прочитать, потом на погоду, потому что холодно, потом снова на фотографию.