Я вошел в последний зал. Подписи, которые я только что видел, теперь были написаны крупными черными буквами прямо на стене, сплошь заклеенной некими подобиями коллажей. Это были узкие длинные прямоугольники, собранные из фотографий. «Отличник» и «Торчок» меня мало заинтересовали, а вот перед «Любимым» я постоял подольше, потому что там была Миранда, вернее — ее фотографии, цветные и черно-белые, разного размера, разного качества, но везде только Миранда. Совсем юная, с множеством длинных тонких косичек. Миранда, которая ест, спит, гуляет, рисует, сидя за столом, хохочет, стоя в центре комнаты. Чем дольше я смотрел, тем больше меня забирало. Вот Миранда в слезах, вот Миранда грозит фотографу кулаком, вот Миранда отплясывает в ночном клубе, вот Миранда с книгой, вот Миранда на качелях, вот уставшая Миранда в ночной рубашке, вот Миранда показывает свой чуть округлившийся живот, вот Миранда просыпается в большой постели. Рядом с ней никого нет, но простыни и подушка лежат так, что становится понятно: тут только что кто-то спал. У меня сжалось сердце. Я рассматривал хронику чужой любви. Это были очень личные, очень сокровенные снимки Миранды, которую я не знал, которую связывали с этим странным фотографом бурные и подлинные чувства. По нижнему краю прямоугольника шла цепочка из двадцати или тридцати фотографий пустой кровати, мне сперва показалось — одинаковых, но, присмотревшись, я заметил, что простыни смяты по-разному. После ее ухода он каждое утро просыпался один и фотографировал пустую постель.
В серии «Засада» я увидел не себя, а пустое место вместо себя, белый вырезанный силуэт, направляющийся с Мирандой и Эгги к парку, идущий на работу, подбирающий газету со ступенек крыльца. Была еще серия снимков, сделанных сверху, когда я поворачиваю ключ в замке, но и там от меня остался лишь контур. Я же тогда слышал, как щелкает затвор камеры. Значит, он снимал с крыши. Было несколько фотографий дома, но так, что номера не установить, крупным планом кипа снимков, оставленных у меня на крыльце, наш почтовый ящик, знак на стволе дерева, который он намалевал красной краской, а Миранда оттирала с мылом, жуткое изображение Миранды с выколотыми глазами и карточки Миранды и Эгги без меня. Под некоторыми были подписи: «Бывшая подружка», «Дочь», «Отрезанный дружок-психоаналитик». Но фотографии, выбившей мисс У. из колеи и ставшей причиной извинений со стороны Миранды, я пока не видел.
Она была в серии «Папа», ее ни с чем нельзя было спутать. Большая, 20×25, она и еще несколько подобных снимков шли под общим заголовком «Психиатр распсиховался». Но в первый момент я не сразу понял, я ли это. Ярость исказила мое лицо до такой степени, что я с трудом узнал себя. Глаза лезут из орбит, зубы оскалены, как у бешеной собаки, ветхая пижамная куртка расстегнута до пупа, а ниже только трусы. Чуб дыбом, кадык торчком, длинные тощие ноги и костлявые колени бледно отсвечивают в лучах тусклой лампочки, источающей какое-то неестественное мерцание. Опущенная правая рука сжимает молоток, который я успел схватить в кладовке. Потом я заметил, что фотография выглядит так, словно ее снимали не на лестнице в прихожей, а на улице. На заднем плане проступала улица с неотчетливыми силуэтами припаркованных автомобилей. Лейн заменил фон. Мисс У. испугалась, не просто увидев своего психоаналитика в неглиже и в ажитации, а заключив из снимка, что я, полуголый, бегаю по улицам с молотком наготове. Так действительно можно было подумать. Рядом находилась фотография Лейна с огромным кровоподтеком на лбу. Неужели моих рук дело? Да нет же, когда он убегал, никакого синяка у него не было. И тут же рядом еще снимки: отец Лейна, Джордж Буш, башни-близнецы, больничный коридор и съемки Иракской кампании. Рассматривать их я не стал, мне было не до того. Я попятился к выходу. К горлу подступила внезапная тошнота. Шатаясь, я вышел на залитую огнями 25-ю улицу. Ноги не держали, пришлось присесть на корточки и опустить голову, чтобы отогнать подступающую дурноту. «Папы», черт бы их побрал.