И пошло-поехало. Лица ее я из-за балаклавы не видел, но вот глаза, в которых сначала плясали озорные чертики, становились сосредоточеннее по мере того, как занятие поглощало ее все больше. Когда моток кончился, в комнате возникла громадная паутина, в которую Эгги включила не только всю мебель, но и меня, поскольку и руки и ноги мои, волей творческого замысла, оказались примотанными к столику. Эгги подняла масочку, закатала ее наверх, потом пролезла между нитями своей паутины и уселась рядом со мной на диване.
— Вот какое мое задание, — объяснила она. — Чтоб все вместе связать.
— Я понимаю. И по-моему, выполняла ты его с удовольствием.
Эгги странно притихла.
— Чтоб все было вместе, а отдельно ничего не было, потому что все связано.
— Потому что все связано, — эхом повторил я.
Эгги высвободила шею, приподняв проходившую сзади бечевку, скользнула под нее и улеглась на спину, издав при этом громкий вздох. Глаза ее были крепко зажмурены.
— А откуда вы все знаете про детей? У вас же нет ребенка.
— Зато я сам им был, давно, правда, но я все помню.
— Когда писались в кровать?
— Сначала да, а потом все прошло.
— Но вы все равно были гадкий мокрый записюха!
Голос Эгги звенел от восторга, я думал, что же мне отвечать, как вдруг увидел стоящую на пороге гостиной Миранду и вспомнил, что забыл запереть дверь в квартиру.
— Боже милосердный, — простонала она, глядя на дочкиных рук дело, — только не это!
— Доктор Эрик мне сам разрешил, — пискнула Эглантина. — Он сказал, что ему так очень нравится.
Миранда улыбнулась и покачала головой:
— Придется тебе все распутать. Не может же бедный Эрик сидеть тут привязанный.
— Не-е-ет, не сейчас, — канючила Эгги. — Ну мамочка, ну миленькая, ну любименькая, ну пусть так побудет, ну пожа-а-а-луйста, ну молю тебя!
Я торжественно пообещал, что ее арт-объект простоит несколько дней в целости и сохранности, но себя попросил выпустить, потому что утром мне на работу. Такой вариант ее вполне устроил, и как только стороны пришли к соглашению, Миранда помогла дочери высвободить меня из пут. Пытаясь раздвинуть паутину бечевок, она ненароком задела мою лодыжку, и от этого случайного прикосновения меня охватила какая-то глупая радость, но я тут же подумал о Лоре и вспомнил, что завтра собирался ей позвонить. В общем, так запутался, что самому смешно.
Поскольку посидеть в гостиной теперь не представлялось возможным, я пошел наверх, в библиотеку. Мне хотелось почитать. Покончив со статьей из «Сайенс», показавшейся мне беспомощной, я снял с полки книгу Винникотта «Размышляя о детях» и открыл ее на том месте, где он пишет о своей работе педиатром, о том, какое удовольствие доставляло ему лечение детского тела, о важности физического осмотра в психиатрической практике: «Человеку нужно, чтобы его видели». Я так отчетливо помню эту цитату не только потому, что меня поразила ее точность, но и из-за шагов, раздавшихся на лестнице именно в тот момент, когда я ее читал.
Моя первая мысль была про Лейна, но я твердо знал, что входная дверь заперта и потолочный люк тоже. Тем не менее я застыл, слушая, как кто-то осторожно поднимается по ступенькам. Это оказалась Миранда. Она застыла в дверях, внимательно глядя на меня. За сегодняшний вечер это был второй ее визит. Сейчас на ней был белый махровый халат, распахнувшийся ворот открывал голую кожу чуть повыше грудей. Она вошла в комнату и села в кресло напротив:
— Я давно собираюсь вам кое-что сказать. Я никогда этого никому не говорила, но с вами мне хочется быть откровенной.
— Извольте, — ответил я, не пытаясь скрыть своего удивления.
— Помните, я вам как-то рассказывала о дяде Ричарде, младшем брате отца?
— Да. Он ведь, кажется, умер?
Миранда кивнула. Глаза ее стали задумчивыми.
— Он был человеком мягким и довольно зажатым, подбирал слова, когда говорил, но умница и с хорошим чувством юмора. Отец всегда удивлялся: как это Ричард столько цифр держит в голове? А моя младшая сестра Элис даже спросила, нельзя ли ей посмотреть, как у дяди Ричарда держатся цифры в голове. Мои бабушка и дед с отцовской стороны умерли, и мы с сестрами были к Ричарду очень привязаны, но ко мне он относился по-особому. Я рисовала ему картинки, и он их очень серьезно воспринимал, обсуждал со мной. Одна даже висела у него в кабинете в рамке — его портрет. Я нарисовала его, когда мне было девять. Помню, как я старалась получше изобразить одежду. Он был франт, обожал красивые рубашки мягких тонов. Время от времени ездил в Майами и привозил нам оттуда подарки. Однажды я получила от него книгу с пастелями Дега и из-за этого почувствовала себя очень взрослой и значительной.